Княжий остров - [95]

Эта неистовая жажда придавала силу и гнала его вперед под звездным тихим небом, через уснувшие поля и перелески, наполненные шевелением и ночной потаенной жизнью. Где-то кричал тоскливо на лугах коростель и блеял бекас, летучие мыши бесшумно проносились перед самым лицом идущего, вели ночной концерт птахи малые и сонные лягушки на болотине. Но Мошняков сознанием своим весь был сосредоточен на кринке и дороге… Он плутал, уходил в сторону, испуганно озирался и возвращался назад, тревожно глядел на звезды, сверяя только с ними свой путь, машинально, чутьем разведчика отметив на этой звездной карте координаты деревни относительно желанного монастыря.

Когда проходил темный лес и дорогу совсем стало не видно, он услышал совсем рядом треск сучьев и сопение. Мурашки побежали по коже, и только сейчас подумал, что не взял с собою даже финки… Шорох и треск продолжали его сопровождать, обогнал его невидимый спутник, и вдруг Мошняков остановился, почуяв взгляд на себе и ощутив нутром зверя на дороге, и запах его псиный уловили трепещущие ноздри.

- У-у йди-и! — гневно прорычал он и услышал тяжелую поступь лап все ближе и ближе. Страха за себя не было… он боялся за молоко и готов был защищать его любой ценой, — у-уйди… миша-а, гуляй в овсы… они спелые, страсть какие сладкие, — говорил уже ласково и безбоязненно, все яснее впитывая тяжелый дух медвежьей шерсти и слыша соп его ноздрей совсем рядышком. Заговаривал, а сам ступил к нему навстречу, потом сделал еще шаг, еще… и услышал, как мягко прянул зверь с дороги, а потом шел сзади, стукая когтями по ней, тяжело сопя и вздыхая, шумно ловя ноздрями молочный запах, порыкивая, но не подступаясь к идущему человеку. Сердце Мошнякова было остужено этим провожатым. Он чуял его спиной, слушал его движение, но почему-то уверился, что медведь его не тронет, слышал жалобный старческий стон зверя и, если бы не нужда великая, поставил бы кринку ему, дал отведать парного молочка… Так они и шли до самой опушки.

Он выбрался из леса совсем изможденный, боясь, что руки откажут и уронят кринку на землю. Тогда он осторожно сел на бугорок, а её умостил меж поднятых колен и животом, встряхнул над головою задубевшими руками и дыша полной грудью молочным запахом у самого лица. Когда руки отболели, он снова сжал ладонями кринку и встал. Тихо пошел и чуть было не разлил, споткнувшись, он упал на бок и перевернулся в падении на спину, высоко вздымая кринку над собою… выплеснулась самая малость и облило его лицо… Он слизнул языком молоко с губ и ощутил его божественную сладость, духмяную нежность, обсосал намокшие усы и медленно поднялся, утирая глаза о рукав гимнастерки, не отнимая ладоней от ноши.

Шел до самого утра, блудил и куролесил, вновь находил верный путь и, когда развиднело, радостно угадал проступившие из озарения востока купола монастыря и поспешил к ним уже торной дорогой. Сердце грохотало в груди от ожидания мига желанного. То ли от перенапряжения, то ли от мыслей и событий этой ночи Мошняков вдруг ощутил себя совсем иным, чем был вчера, что-то в нем прояснилось и обновилось, он словно выкупался в этом волшебном молоке и стал добрее, отпустило душу, размягчило ее. В тусклом свете зари он шел и пристально глядел на охладевшее молоко, может быть, оно своим теплом оттопило его уставшее в бедах сердце. Он теперь возвращал ему свое тепло ладонями, белое озеро в кринке колыхалось в нежной пенке, розовело от зари и густело…

Когда увидел силуэт старухи у озера, Мошняков вновь напрягся и испугался, а вдруг она нагадает, что отец мертвый?! Угаснет последняя надежда, и как жить тогда? Он даже остановился от такой мысли, но потом сдвинулся с места и скоро оказался на берегу, протягивая кринку бабушке:

— Вот… добыл…

Мария взяла её и поставила на землю невдалеке от примеченной воткнутой палочкой норки. Ждала…

- Ну что же вы? — нетерпеливо промолвил Мошняков, покачиваясь от усталости.

- Зореньку жду, вот как краешек солнышка явится, тут все и свершится… Васятка рыбу поймал, рассказов бы-ыло-о, еле уложила спать, я ему сказки сказываю, а от все про рыбалку, неугомонный…

Мошняков нетерпеливо глядел на восток и торопил солнце. Алая заря все привольней разливалась по небу, вот уж и озеро сделалось розовым, отображая рдяные облака плывущие, засветились кроны далеких лесов, забагрянились шелками вышивными. Рыба суматошно плескалась водою, слышался утиный кряк и свист крыльев над головой, и вдруг от стен монастыря вознесся пугающий рев: «Быть России без ворога-а! Быть России без ворога-а! Быть России без ворога-а!» В этот самый миг румяный край солнца высигнул над лесом и старуха зашептала, зашептала заклинание и бросила в молоко из банки тяжелого… паука…

Мошняков даже отшатнулся от испуга и неожиданности, и замер, пялясь на паука, торопливо плывущего по молоку и осклизаюшегося лапами по гладким, облитым глазурью, стенкам. Старуха все шептала молитву деревенскую- древнюю, тревожно оглядываясь на монастырь и покаянно крестясь на храмы его…

А паук хотел жить… он упорно взбирался по стенкам и раз за разом падал в молоко, на миг замирал и снова бросался на приступ, теперь уже осторожно, каждой волосатой лапочкой ища зацеп, ощупывая все вокруг себя, колченого полз все выше и выше и снова упал уже на изгибе внутрь горлышка кринки и замер отчаявшись, намокая в молоке…