Княжий остров - [94]

— Да не надо… ведь утром опять ребяткам…

— Ничего-о, чугун картошки отварю, нахлобыстаются от пуза… Не уходите же! — она поймала его за рукав и повела за собой.

У хлева сняла с колышка подойник и сбегала за картошкой.

- Зоренька ты моя ясная, умница ты моя разумница, кормилица ты наша размилая, — ласково уговаривала сопящую коровенку.

Стравила ей три картошины, гладила руками по спине и шее, чесала за ухом, и корова лизнула ее языком в склоненное лицо, вызвав радостный смех хозяйки, растроганной такой ответной лаской. Она села на стульчик во тьме, и Мошняков услышал звяканье мягкое горячих струй молока о дно подойника. Хозяйка скоро доила, не переставая говорить с коровой, какими только добрыми словами не величала она ее, как только не возвышала и не благородила, а корова слушала и мерно пережевывала серку хрустким ртом в оцепенении колдовском ласки человеческой, отдавая все до капли из вымени…

Мошняков стоял тоже завороженный, слушал голос ее, и мысль страдательная облила его черствое сердце, мысль удивления небывалого: «Это как же может любить мужа своего такая женщина?! Если так любит бессловесную животину…» Постигнуть такую высоту он не мог своим умом, но, познав такую любовь и ласку, уж трудно будет опуститься до Машки-торговки… и обречена его восторгнувшаяся душа искать такой любви по белу свету, такой женской силы неуемной и такого полета лебединого…

Подоив, счастливая хозяйка поцеловала в хладный нос корову и весело промолвила:

- Ну вот и избылась ваша нужда, пошли в дом, Сейчас при свете процежу молочко и налью в кринку…

Она цедила через марлечку молочко на крыльце, в тусклом свете, падающем из оконца, и Мошняков понял ее тайну, что стыдно ей при детях отдавать такую благость, на кою они охочи и неразумением еще своим осудят ее и не поймут… Он собрал в карманах все деньги и хотел протянуть ей, но она уловила это шевеление и строго сказала:

- Не забижайте меня, ничегошеньки мне не надо от вас, не возьму я платы, раз так вас мытарит нужда и молоко нужно… Берите и идите с Богом, может, кто и Сашеньке моему так подаст, вот долг и вернется…

- Как зовут хоть вас? — хрипло выдавил Мошняков, принимая от нее теплую кринку в свои грубые ладони.

— Надя…

- Спасибо, милая, спасибо… я в долгу не останусь… я вам дров машину привезу… я…

- Подарки не обещают и не просят… А с дровами у меня действительно худо… Как же вы пойдете в такой ночи? Доберетесь ли?

— Доберусь… Дай вам Бог здоровья и возвращения мужа.

- Спасибо… Если сбудется, я и корову отдам, все до последней ниточки… Только бы Сашенька вернулся…

Мошняков медленно шел по улице и бережно нес кринку перед собою, боясь расплескать. Парное молоко одуряюще пахло, жило в кринке и шевелилось целебным соком трав, силой лугов наполненное, сытостью солнечной и дождевой чистотой, росами напитанное, ветрами освеченное, землею взращенное… Мошняков только теперь хватился, что не взял фонарика, и ужаснулся, как же он найдет монастырь, к нему столько дорог напутано, и приходилось спрямлять… Словно в помощь ему тучи раздвинуло и ясно проступило вызвездившее небо. Синий и далекий свет звезд все же малость рассеял мглу, и Мошняков пригляделся, едва различая дорогу среди улицы, и вдруг увидел три темных силуэта на ней. Он сразу понял, что люди ждали именно его.

— Стой! Руки вверх! Стрелять буду, — услышал он уже ожидаемую команду и замер на месте.

— Руки поднять не могу, у меня кринка с молоком…

— Поставь на землю!

— Чего вам нужно от меня, я не дезертир! Кто-нибудь один подойдите и поглядите мои документы. А кринку поставить не могу…

Один человек несмело подошел, осветил фонариком Мошнякова с ног до головы, выставив в свет фонаря наган со взведенным курком.

— В правом кармане документы, бери и смотри, — подсказал Мошняков.

— Я председатель сельсовета, если дернешься и надумаешь убегать, буду стрелять… мне даны такие высокие полномочия, — хвалился он и долго лапал левой рукой карман, вынул и прочел документы, похмыкал и положил на место.

— А зачем так молоко понадобилось? — вкрадчиво поинтересовался он, все еще не доверяя и осторожничая, припугивая качанием нагана.

— Раненому генералу несу! Понял? — вдруг рявкнул Мошняков, — вот завтра приедем с его адъютантом и разберемся тут…

— Извини, товарищ боец! — испуганно воскликнул председатель, — Мы люди темные, а время военное… ты уж ниче не говори. Ну-у, Машка, стерва, я те задам дезертира, — повысил начальственный голос он, и все трое исчезли с дороги так же внезапно, как и появились.

Мошняков сплюнул через левое плечо и опять медленно пошел в конец села. Он подумал, что пройти ночью в незнакомых местах с кринкой почти невозможно, переночевать бы, а уж поутру найти монастырь и на следующий день все отложить… Но он ужаснулся этой мысли, он не мог представить такого огромного срока — целые сутки ждать и мучиться. Не-ет…

Он выбрел за деревню, щупая ногами землю впереди себя, как слепой, судорожно сжимая руками драгоценную криночку. Тепло из нее переливалось в его руки и ударяло в голову, он заглянул в нее при свете звезд и увидел круглое белое сияние, колеблющееся при каждом его шаге, оно взметывалось по обливной стенке глиняной кринки… Мошняков шел, ориентируясь по звездам… дорога то уходила из-под ног, то опять бежала впереди и таила в себе многие опасности, неприметные в сутеми глазу: колдобины и кочки, ямы и болотистые лужицы. Он с величайшим напряжением вглядывался под ноги впереди себя и запоздало жалел, что надобно было выпросить на время какую-нибудь сумочку, обвязать горловину кринки полотном и в сумочке нести, или в корзине, а так были заняты обе руки и скоро они устали держать кринку впереди, а когда попытался прижать к груди, то молоко заплескалось, заволновалось от ходьбы и промочило гимнастерку. Он опять отстранил кринку и пошел, как со свечой… Боялся остановиться и передохнуть, а уж поставить на землю не смел, что-то подсказывало, что нельзя это делать; чуял, что нужно осилить путь и передать из рук Надежды, через свои истомленные ладони, в руки бабушки… Только в этом случае все угадается и придет долгожданный ответ — жив ли отец его…