Княжий остров - [49]

— Зачем?

- Просила у Бога прощение за то, что вынуждена причинять боль растению и забирать для лекарства… шептала молитву… Она знала, что больно всему живому на земле и делать это самой — грех великий. Только для пользы людей страждущих она позволяла себе это, да и то с молитвой… Говорила она, что слышит стон травы, когда ее губишь… А уж мыслящую тварь она почитала наравне с собою, никогда мяса не ела и птицы, жалко ей было.

— Удивительный она человек была.

- Почему же «была», она есть… и будет», столько добра людям сделала, что память о ней век сохранится…

Подошли Окаемов с Николаем, и Егор одумался, решил все же продолжить дневку в этом лесочке и не высовываться на чистое. Да и в большом лесу их неведомо что ждет, фронт совсем близко. Они забрались в самую гущу лесного островка и расположились на отдых. После сытного обеда клонило в сон. Егор всем велел спать, а сам вышел к закрайке луга и спрятался в кустах, ведя наблюдение. Над мельницей все еще полошились вороны, строй их становился все гуще и гвалт сильнее. Через луг пробежал вспугнутый кем-то волк, матерый зверь шел крупными скачками, два раза остановился и, повернувшись всем телом, поглядел назад. Он бежал в сторону мельницы, когда вороны увидели его, то заорали еще пуще, застрекотали сороки. Егор с интересом смотрел на редкого зверя и вдруг подумал, что охраняет свой след так же, как волк, сторожит преследование.

Услышав за спиной хруст, Егор вздрогнул. Резко обернулся и увидел бредущую к нему по траве Ирину, она еще не замечала его, но что-то выискивала глазами, в руке у нее был зажат пучок каких-то листьев. Егор смотрел и не откликался на ее поиск. Вот она стала внимательно разглядывать траву и нашла его след, обрадованно кинулась по нему и все же вышла к притаившемуся Егору. Он прижал палец к губам, прошептал:

— Тише, разговаривать только шепотом. Что случилось?

— Спят они, как сурки, а я травы собрала, вот подорожник и еще целебные травки. Давай руку перевяжу и грудь.

— Вроде бы не время, вот сменюсь через пару часов.

— Давай-давай, мне все равно не спится, — она перевязала его, стоя на коленях, обдавая запахом своим, дыханием сбивчивым волнуя.

Егор покорно повиновался, играя желваками по скулам и прижмурив глаза. Ему было так хорошо с нею, до того спокойно и легко, что век бы хворать с такою сестрой милосердия. Но и другие чувства будоражили его, иная сила влилась в его тело и голову, сила необоримая и высокая. Своим обострившимся обонянием он как зверь впитывал ее дух, ее женскую терпкость пота, особый мятный запах волос и кожи, Его опалённое молнией сознание стало глубинным и пронизывающим, отчего-то светлым и всепонимающим, он осязал ее губы даже не прикасаясь к ним, ощущал ее всю целиком, и это было очень сильным испытанием для его воли… Нежная, рассвеченная солнцем, с растрепанными льняными волосами и живым трепетом ясных глаз, она что-то нашептывала ему и ловко бинтовала руку, потом грудь, ее упавший волос щекотал ему спину, когда затягивала узел… Под ее коленями громом хрустела трава, Егор не понимал смысла ее слов, в его голове ударами колоколила кровь, гонимая толчками взбесившегося от напряжения сердца. Он вдруг откинулся в траву на спину и закрыл глаза.

— Тебе плохо? — обеспокоённо прошептала она.

— Нет… мне хорошо, — квело улыбнулся, боясь раскрыть веки, чуя ее взгляд близкий на себе. — Мне так хорошо, что плохо,

— Бедный, как я тебе прижгла грудь… ты меня прости, она потрогала рукой его крест, — он тебе при ходьбе не мешает, не трет рану, может быть, пока снять?

- Пусть висит… удивительный старец мне его надел и благословил, Серафимом звать…

— Пламенный — в переводе с греческого…

— Много ты всего знаешь, — задумчиво прошептал Егор.

- У деда в церковном календаре вычитала, там все имена, а у меня дурацкая память. Раз стоит прочесть и помню всегда… в школе и на курсах медсестер всегда поражались учителя, прочили великое будущее… Война…

Егор медленно остывал, спасаясь разговором, отвлекай себя от желаний и мыслей. Но словно работал какой-то отлаженный живой ток: шелестели листья берез ласковой музыкой, трещали кузнечики, и пели птицы в лад им, волны зеленые бежали по лугу, и шорох наплывал, и шелест трав, даже вороны вдруг смолкли, и видел он закрытыми глазами, как она медленно наклоняется над ним, озаряя его своим васильковым светом глаз, вот уже близко дыхание, смятение на ее лице и удивительная благость, туманная печаль… Оглушенный толчками сердца, он вдруг почуял боль от ожога на груди и сам рванулся к ней навстречу и поймал ее за плечи, отшатнувшуюся, и нашел ускользающие губы… Она сильно уперлась ему в плечи рукам, пытаясь высвободиться, дернулась и потянулась телом и выгнулась, ахнув, сквозь сведенные губы, — и не нашлось сил. Он обвил ее руками, прижался и снова упал в траву, увлекая ее следом, не отрываясь от сладости губ ее, глаз не открывая в страхе, боясь, что это сон и все мигом уйдет, пропадет… а когда все же поглядел, то близко увидел светлую бездну ее глаз и улетел в них и застонал от радости.

Звуки и запахи вели чудную симфонию жизни… Поцелуй был вечностью, он соединил незримые поколения его рода и ее, улетел в великую древность, потревожил соки в корнях обоих родов и дал силу двум слившимся губами росткам, изнемогающим от жажды неутоленной, от могучего движения этих земных и небесных соков, вопреки смерти и тлену, буйно соединившихся вечной сладостью.