Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - [234]

Вот и кибитка Адикэ – в ней повезет он свое счастье по всем дорогам войны, и никто и ничто не помешает ему пить сладость жизни. Дрожащей, нетерпеливой рукой отодвинул хан кошму над резной деревянной дверкой и сразу застыл и оцепенел: в кибитке было темно и необычно тихо…

– Факелы сюда! – крикнул хан. – Факелы!..

Мигом запылали факелы, и Ахмат увидел лежащих неподвижно Адикэ и ее служанку, Между ними на столике стояло блюдо с недоеденной баклавой.

Хан пошатнулся, у него потемнело в глазах, но тотчас же бешеный гнев охватил его.

– Кто принес им это блюдо? – спросил он.

– Абд[195] из дворца, – дрожащим голосом ответил юный воин, – он был с блюдом…

– Ты пропустил его?

– Да, повелитель…

Яростно вырвав из ножен саблю, хан убил воина. Потом, обернувшись с искаженным от гнева лицом к начальнику стражи, воскликнул:

– Ищи убийц, ищи! Не найдешь – переломлю хребет тебе! Ищи – ат аунаган жирдэ тэкк, алыр![196]

– Слушаю и повинуюсь, – с трудом выговорил бледный и дрожащий начальник караула.

Ахмат вдруг затих: взглянув на блюдо, он вспомнил, что где-то видел его. И гнев его перешел в жажду мести.

– Позови кизлар-агази, – сказал он, вытирая о кошму кибитки окровавленную саблю. – Возьми это блюдо и так, как есть, принеси в мою кибитку.

У себя хан опустился на ковры и лег ниц, зарывши лицо в пуховые подушки. Сердце его болело, и слезы вдруг потекли по его щекам на шелковые наволочки…

Легкий шорох заставил Ахмата оглянуться. Тотчас же старший евнух, черный Рахмет, простерся перед ханом.

– Живи сто лет, светлейший мой повелитель…

Хан вскочил на ноги.

– Рахмет, чье это блюдо?

Евнух поглядел на блюдо.

– Госпожи моей Хадичэ.

Ахмат вздрогнул и побледнел. Он не мог ничего сказать. Язык его не слушался. Молча достал он из-за пояса кошелек с деньгами и протянул его евнуху.

– Возьми тело моей Адикэ, отравленной этим ядом, – сказал он, указывая на блюдо, – позови ее родителей и похорони ее вместе со служанкой. – Ахмат побледнел еще больше и, помолчав, добавил: – Я тоже мог отравиться из этого блюда. – Хан опять помолчал и молвил: – Так вот: брось Хадичэ в Ак-Тюбэ, завязавши в мешок. Сына отдай старшей жене Гюльчахрэ. За его жизнь и здоровье она головой отвечает. Скажи обо всем улему хазрэт Абайдулле…

Глава 10 Дела московские

В лето тысяча четыреста шестьдесят пятое, сентября в тринадцатый день, оставил митрополит Феодосий митрополию свою. Принудить захотел попов и дьяков «идти путем Божиим», и начал он их на всякую неделю созывать и учить, как надобно жить праведно. Овдовевшим попам и дьякам повелел он постригаться в монахи, а тех из них, у которых будут наложницы, наказывать без милости: снимая звание священства, расстригать и продавать в рабство.

Попы же и дьяконы того времени в большинстве своем мыслили только о пьянстве и блуде, были малограмотные бездельники. Но и этих пьяниц бездельных не хватало, ибо весьма много церквей на Руси поставлено было.

После же расстрижения многих попов и дьяконов немало осталось церквей совсем без службы, и затужили люди и начали проклинать и ругать митрополита Феодосия.

– Лишил нас владыка, – вопияли кругом, – Закону Божьего! Нельзя ныне нам ни свадьбы справлять, ни младенцев крестить, ни мертвецов погребать. Прибрал бы Господь от нас митрополита такого…

Начались среди сирот смуты и волнения. Сведав об этом, великий князь Иван поехал сам к митрополиту, взяв с собой только дьяка Курицына. Хотел государь иметь с владыкой беседу сугубо тайную. Сидя в колымаге, на пути к митрополиту, он долго молчал, но потом, обратясь к любимому дьяку, молвил:

– Помнишь, в самом начале чуял яз, Федор Василич, сие. Скинуть владыку придется. Не разумеет ничего он, опричь канона церковного.

– Помню, государь, – живо отозвался Курицын, – прав ты был. Дивлюсь яз прозорливости твоей. Сам же токмо ныне, когда смуты начались, узрил воочию правоту твою. Попы-то уж о Филиппе, владыке суздальском, бают.

– Сей, мыслю, – медленно продолжал Иван, – не по-церковному править будет, а как наместник мой и воевода. Первее всего государству служить будет.

Когда великий князь подъехал к крыльцу митрополичьих палат, владыка Феодосий успел выйти ему навстречу. Он был ласков, но печален и задумчив.

Благословив государя и пригласив к столу, владыка сам начал речь о делах и смутах церковных.

– Государь, – сказал он, – в тяжких грехах Русь наша, церковь же в сетях соблазна.

– А среди сирот смуты и волнения, – сурово сказал Иван.

– Ведаю, государь! – воскликнул Феодосий. – Невежество губит церковь нашу. Призову вот яз, грешный, попа сельского, дам ему Евангелие читать, а он, деревенщина, этого не может вовсе, а токмо через пятое-десятое на память знает без всякого разумения! И все почти такие в невежестве, а пьянством и блудом все одинаковы. Как же таких не расстригать?! Христос-то бичом гнал из храма менял и торгашей, а сии боле еще скверны.

Митрополит горько поник головой и замолчал. Иван Васильевич тоже долго молчал, но вдруг заговорил тихо, с теплотой душевной:

– Отче святой, верю яз тобе. Добро ты хотел содеять, а содеял зло и христианам и государству. Христиан оставил без церквей, все едино что отлучил их, предав анафеме. От смут же – ущерб государству. Ты бы, отче, ране хороших попов и дьяконов подобрал, а потом бы мало-помалу ими худых заменял.