Князек - [41]

Королева выпустила руку Нанетты и оглядела присутствующих.

– Она не должна умереть. Неужели нет никого, кто мог бы вернуть ей волю к жизни? Разве у нее нет сына?

Одри с надеждой всплеснула руками:

– Да! Господин Джэн! – Однако ее лицо тут же омрачилось. – Ведь он в Йоркшире... Это же сто пятьдесят миль отсюда! – В это время весь двор выехал на охоту в Хертфорд. Елизавета решительно выпрямилась.

– Я пошлю нарочного, и он доставит послание в течение двух дней. Поручусь, что он доставит сюда вашего господина Джэна еще через два дня. Тотчас же распоряжусь. А вы все... – ее темные глаза скользнули по лицам всех присутствующих – женщин, врача и священника. – Вы все должны сделать так, чтобы она продержалась до его приезда!

Они не давали ей уснуть – взывали к ней, удерживая ее на краю темного манящего омута, куда она жаждала бессильно соскользнуть и раствориться там навсегда... Ей в рот насильно вливали лекарства – снадобья, обжигающие горло, пускали ей кровь, обжигали ступни до волдырей каленым железом, чтобы изгнать недуг... Жар не спадал – но боль мешала ей успокоиться навеки. С ней все время заговаривали – но она мало что понимала...

Потом настала ночь, когда она вдруг, не открывая глаз, ощутила в комнате присутствие нового человека – в душном спертом воздухе вдруг отчетливо запахло конским потом, болотным вереском, свежестью и опавшей листвой... Рука завладела ее ладонью – сильная рука, жесткая и мозолистая, не принадлежащая ни женщине, ни священнику. Она с трудом разомкнула веки – и сердце ее сжалось от ужаса: Пол, ее муж Пол стоял на коленях подле ее ложа. Но ведь Пол мертв, давным-давно мертв! Он плакал, слезы струились по его щекам, синие глаза с надеждой устремлены на нее... Синие глаза? Нет, глаза Пола были черны как ночь... Темно-синие глаза... Туман, окутывавший ее сознание, постепенно рассеивался – Нанетта улыбнулась.

– Джэн... Джэнни...

– Мама... О, благодарение Богу! Я гнал коня, словно сто чертей преследовали меня! Я так боялся... Но теперь я здесь, с тобой – и ты непременно поправишься. Сейчас тебе станет лучше...

Ей было приятно прикосновение его руки и жизненная сила, исходящая от нее. Она с любовью глядела в его красивое молодое лицо, на его буйные черные кудри, на густую бороду, на все его мускулистое тело...

– Медвежонок... я не могу. Я слишком стара и – я так устала... Но я рада, что снова вижу тебя. Мне страшно было умереть... вот так, не…

Эти несколько слов совершенно вымотали ее. Глаза стали медленно закрываться. Джэн сильнее сжал ее руку. Мэри, Одри и Симон стояли поодаль, всем сердцем желая, чтобы ему удалось вернуть мать к жизни. Джэн лихорадочно искал способа удержать ее, не дать ей уйти... В полнейшем отчаянии он заговорил:

– Мама, всю жизнь я желал знать... скажи мне сейчас... ты должна сказать мне – сейчас, мама! – Он понизил голос и зашептал, наклонившись к ее лицу: – Ты ведь моя настоящая мать, правда?

Глаза Нанетты вновь открылись. Его глаза, полные любви, были у самых ее глаз, но она читала в них что-то совсем другое, не имевшее ничего общего с произносимыми словами. Она слабо и устало улыбнулась – Джэн ответил ей сияющей улыбкой, обнажившей белоснежные зубы, на фоне иссиня-черной бороды казавшиеся еще белее:

– Мама, ты не можешь умереть, не открыв мне тайны. Кто моя настоящая мать?

– Тогда... – медленно проговорила Нанетта, – ...я не умру.

Любовь властно звала ее – та же любовь, что манила ее в темный омут, теперь велела ей жить. Джеймс сказал как-то, что любовь – это не замкнутый круг: черные глаза по-прежнему были так близко, и она была измучена – но у нее еще не было права снять с себя бремя земного бытия... Джэн был для нее Полом, так же, как и Джеймс был Полом, Александр – Джеймсом, а Анна Болейн – Елизаветой Тюдор. Любовь была ее долгом, любовь была ее жизнью. Она рождена была для того, чтобы служить любви, покуда сама любовь властно не скажет: «Ты свободна!»

– Останься со мной, мой медвежонок, – прошептала она. – А я немного посплю.

К утру жар спал – и Нанетта начала поправляться.

Покуда к Нанетте мало-помалу возвращались силы, Джэн проводил много времени в обществе Мэри Сеймур – и лишь она одна считала случайными его появления везде и всюду, где сидела она с книгой или шитьем... Да, она была единственной, кто не понимал, что происходит. С тех пор, как она приехала ко двору, она очень выросла. Она начала пользоваться хной, ухаживая за волосами – и теперь в ее кудрях, прежде каштановых, появился модный рыжий оттенок. Она стала выщипывать брови, пользоваться белилами и подкрашивать губы – словом, в шестнадцать лет это была уже настоящая леди. Джэну она казалась прекрасней всех – ее личико с курносым носиком и губками бантиком преследовало его во сне. Внешность Мэри Сеймур контрастировала с холодной элегантной красотой его матери – но за это он еще сильнее любил девушку. Однажды он выбрал момент, когда она сидела у окошка, плетя изящное кружево, и, зная, что скоро уедет, осмелился заговорить:

– Мы так редко видимся, с тех пор как мать увезла тебя ко двору. Уотермилл-Хаус опустел без тебя...

– С твоей стороны мило, что ты так говоришь. Но ведь мы частенько наведываемся домой, не так ли?