Князь Воротынский - [28]

К ночи ближе развели костер, найдя в стороне от лесной дороги уютную поляну. Воевода натаскал побольше сухого валежника, чтобы хватило на всю ночь, чтобы в потемках не шарить по лесу, устроились все в кружок вокруг ласкового тепла и, расслабившись в дреме, поворачивали к огню то один, то другой иззябший бок, то спину. Увы, блаженство это длилось недолго. В отблесках огня начали вспыхивать глаза-угольки каких-то зверюшек, совсем близко завыли голодные волки, наводя ужас на женщин, которые прижались робкими овцами друг к другу, забыв о ревности и соперничестве за право быть любимой женой, и восклицали:

– О, Аллах!

Конягу воевода держал тоже у костра. От греха подальше.

То подремывая, то вновь съеживаясь от страха, женщины ждали рассвета с великой жадностью, а мужчины, не имеющие возможности им хоть чем-то помочь, делали единственно возможное: подбрасывали сухой валежник в костер, чтобы горел он поярче, чтобы не посмели сунуться к нему волки. А ночь, как будто на зло, тянулась и тянулась. И все же подошло положенное время рассвета, страхи отступили. Карпов примостил на рогульках чугунок, вскипятил воду, и пили эту воду вместо завтрака все из одной единственной кружки. Сытости, конечно, никакой, но теплота по телу разлилась и животы не подтягивало к пояснице. Даже приятность ощущалась.

До переправы, если идти нормальным шагом, – всего полдня пути; но женщины все частошажные (выбирали для гарема, а не для лесных буерачных дорог), оттого только к вечеру вышли на берег Волги, к намеченному им месту. Карпов, приложив козырьком ко лбу ладонь, принялся вглядываться в противоположный берег. Долго глядел, внимательно. Увидел, наконец, дымок. Значительно ниже по течению. Остался доволен.

– Самый раз вышли. Соорудим плот, и махну я на ту сторону, с Божьей помощью. Пока совсем не стемнело.

Подволокли четыре сухостойные лесины к берегу, обрубив лишние ветки, связали бревна платками шелковыми, причудливой красоты, выстрогал Карпов весло увесистое, тут и сумерки подкрались. Шах-Али просит воеводу:

– Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?

– Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, Царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.

– Как бы ночью волки не напали.

– А-а, – понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья. – Ночь больше, ночь меньше – много ли убытку? Давай, Царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.

Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла бульон варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.

Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной дремоте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе да у Карпова нож засапожный, только и этого мало, если стая войдет в раж.

Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.

Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега – могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.

Проводивший воеводу Шах-Али отрешенно смотрел на удаляющийся плот и вовсе не надеялся, что Карпов вернется за ним и его женами. «Не зря же оставил огниво и топор… Не зря…»

Если исходить из того, как сложились обстоятельства, то самое разумное для Федора Карпова бросить все и, выпросив у рыбаков лошаденку, поспешить в Воротынец, чтобы оттуда уже поскакать, меняя коней, до Нижнего, а оттуда – в Москву. Ибо чем скорей он оповестит Василия Ивановича о случившемся коварстве, тем больше возможности будет у царя, чтобы принять ответные меры. А Шах-Али пусть один добирается. Переправить его рыбаки – переправят, а дальше пусть ему его Аллах покровительствует.

У воеводы подобная мысль свербила в мозгу, но он отмахивался от нее, считая, что не по-людски поступит он, если бросит свергнутого казанского хана на произвол судьбы.

Впрочем, только Богу судить, что по чести, а что по бесчестию. Лишь ему дано взвесить на весах справедливости, что лучше: покинуть свергнутого хана с его женами, чтобы уберечь тысячи христианских жизней, или плестись вместе с несчастными, утешая себя тем, что поступаешь по-людски, как человеку прилично и достойно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В то самое время, когда воевода Московский Федор Карпов перевозил через Волгу Шаха-Али и его жен, а затем ждал рыбаков без малого сутки, пока они соберут снасти и скарб да уложат все на подводы (узнав о крымцах, они никак не хотели больше оставаться на тонях), тронулся, наконец, к Нижнему Новгороду – в это самое время гонцы Белева, Одоева, а следом и Воротынска прискакали в Серпухов к главному воеводе, и тот спешно отправил своего гонца в Коломну, чтобы без промедления двинулись бы оттуда полки в Серпухов. Цареву брату Андрею и князю Ивану Воротынскому велено было оставаться в крепости лишь со своими дружинами.