Князь Олег - [153]

Сумрачным, освещенным кое-где сторожевыми факелами, возвышался деревянный кремль Плескова, Его башни с бревенчатыми крышами устало дремали и ни во что не хотели вмешиваться.

Город засыпал. И только в доме князя русича Вальдса никто не смыкал глаз: все беспокойно хлопотали вокруг Ольги.

Три дня в доме плесковского князя Вальдса никто не знал, станет ли его дочь женою великого наследника или уйдет вслед за муромским княжичем в царство северной богини Яги.

Нянька Анисья две ночи молилась своему Богу Христу и просила Его и Его мать Богородицу спасти Ольгу от смерти, и заверяла их, что всему виной молодость и неопытность ее ладушки, что она обязательно искупит свой грех. «Простите ей все! Она оценит вашу доброту! Пощадите ее молодость! Ведь она еще разумом не дошла!..» — просила и просила Анисья.

Как видно, Бог услыхал заверения Анисьи, и на четвертый день та увидела ожившую, очнувшуюся Ольгу. В ней боролись желание умереть от сознания содеянного зла, желание провалиться в бездну и не видеть никого, ничего не слышать, ничего не соображать и желание жить, желание видеть всех родных и, ползая перед ними на коленях, просить прощения у них за Бориса. Не в силах справиться со всем этим, Ольга по-бабьи выла, как смертельно раненный зверь. Затем, обессилев, на вопрос, не хочет ли она в теплой баньке помыться, нерешительно пожала плечами.

— Не знаю, — равнодушно и тихо ответила она. — Анисья, там, в реке, был Борис? Он ничего не захотел видеть! Он отказался от жизни без меня! — в ужасе проговорила Ольга и вдруг яростно крикнула: — Это я! Я во всем виновата!..

Четыре дня в доме плесковского князя русича Вальдса все говорили шепотом.

Ольга не подпускала к себе никого, кроме Анисьи. Эго тревожило и раздражало Ингваря. Дважды он пытался поговорить с плесковским князем, но так ничего истинного и не услышал. Нельзя сказать, чтобы Ингварь не догадывался о причине болезни невесты. Догадывался. Но нужно было не только подтвердить догадку. Ему не терпелось выяснить все до конца. А пока Ольга больна, это невозможно. Он был уверен, что никто ему здесь правды не скажет, и оставалось одно — терпеливо ждать. Но ждать не думая он не мог, и потому его постоянно подтачивали злобные, жестокие мысли. «Вот тебе и юность! Неопытность! Да они, оказывается, с пеленок думают о Женихах! Неужели она любила этого молокососа? Кто он? Говорят, сын муромского князя, сын холопки и князя… Почему она отказала ему?..» С негодованием он старался не думать об этом, но проходило время, и опять назойливые мухи жужжали в голове: «Какие невинные глаза у нее были в день нашего приезда!.. Дите, да и только!.. Русалочка. И не глядела на меня, все отводила взгляд. Коварная обманщица! В день свадьбы со мной оплакивать до беспамятства другого! Почему? Что же между ними было?»

К концу четвертого дня в гридню, где сидел мрачный и обозленный Ингварь, наблюдавший равнодушно, за игривым огнем в очаге, вошел крайне встревоженный Вальдс и с горечью проговорил:

— Прости, князь, но…

— Что? Ольга? — крикнул Ингварь.

— Она пропала, — заплакал князь.

— Как это пропала?! — переспросил Ингварь.

— Не понимаю как, но вот уже весь вечер как ее нет, — ответил князь.

— Куда она могла пропасть? Она моя жена! Только одни бесы могут разобраться в вашем доме! — злобно выкрикнул Ингварь.

— Ежели тебе жаль серебра своего, то сейчас же забирай все и уезжай в Киев! Вон из дома моего! — закричал Вальдс, сотрясаясь от гнева, и указал рукой на дверь.

Ингварь стоял как вкопанный, невольно почуяв величие старого князя. Как всегда нерешительный, он не знал, как выйти из трудного положения, и не повинился за свою грубость.

— Что стоишь? — гневно спросил его Вальдс. — Думаешь, буду умолять тебя остаться? Мне дочь дорога! Я пошел ее искать, а ты — как хочешь! — крикнул он на прощание княжичу и выбежал из гридни.

Ингварь остался один посреди огромной гридни, где вдоль стен стояли широкие, добротно сколоченные дубовые скамьи, покрытые коврами; на одной из стен висел ковер, на котором были прикреплены финские мечи, шлем, кольчуга — бывшее военное снаряжение плесковского князя, а на огромном столе в больших красивых греческих подсвечниках догорали свечи, освещая уныние, злость и нерешительность киевского княжича.

Ингварь, переводя тупой взгляд с одной вещи на другую, вдруг увидел на полу свою огромную, неестественно вытянутую тень. Испуганно удивился, будто впервые увидев, немного понаблюдал за ней, а потом, словно спохватившись, быстро вышел из гридни и, миновав длинный коридор, выбежал на высокое резное крыльцо, освещенное факелами.

В лицо ему дул резкий холодный ветер. Рядом во дворе слышны были возбужденные голоса слуг плесковского князя, спешно готовящих факелы, чтобы отправиться на поиски Ольги.

Ингварь быстро спустился с лестницы и молча примкнул к ним.

— Что ж ты, лес, молчишь?.. Ну колите меня, ветки еловые! Бейте же! Бейте! Так! Вот так! Дуб! Мой милый дуб. Ты не подпустишь меня к себе? Где твоя мудрость?.. Почему ты молчал тогда… — Растрепанная, в мокрой, изодранной одежде, с распущенными волосами, расцарапанными лицом и руками, Ольга погладила ствол старого развесистого дуба и, обессиленная, опустилась на землю. Слезы лились по ее щекам, стекали по подбородку, но она не замечала их. Она растерянно и безбоязненно вглядывалась в темноту леса, наблюдала за родными ей деревьями, прислушивалась к шелесту их листвы и пыталась уловить их ворчание. Но и дубы, и березы равнодушно, как всегда после холодного дождя, съежившись, негодовали лишь на непогоду, но это было так привычно, что Ольга еще пуще разозлилась.