Князь мира - [50]

Дорого вышел народу этот оброк!

Ему-то, может, как блаженному, был прямой резон, потому что уж встал на такую дорогу, а другим получилась… седьмая беда, с которой смерть вместе под ручку ходила…

Вот как дальше все дело сложилось…

*****

На другое утро того памятного дня, в который приносил Недотяпа в первый раз Рысачихин оброк, Никита Мироныч долго прождал, когда его к себе барыня кликнет…

Как раз в это же время примерно, должно быть, были у барыни опять недавно сваты, прокараводились чуть не неделю, улещая и ублажая ее разными тонкостями и разговорами о скучности одинокой жизни с серыми мужиками, как с бельмами на глазу, с брюхатыми бабами и драными девками, не имея в такой глуши никакого удовольствия и развлеченья, но откатились все же ни с чем, а Рысачиха после них три дня сподряд не вставала с постели, лежала в припарках на голове и у сердца, - по всему, теперь барыне не до оброков, но Никита Мироныч после посещения Недотяпы места не находил от нетерпенья…

- Уж не пойти ли, Лукерья, мне самому? - не раз он обращался к жене с разговором, у которой от слез с утра глаза набухли и губы раздулись. - Ужли бельмы еще не продрала?..

- Что ты, Мироныч, как же можно без зова? - опасливо уговаривала Лукерья. - Вдруг разлютеет после сватов да тоже отпорет?!

И хоть Никита Мироныч ни разу еще не пробовал Рысачихиной порки, вообще будучи спокон века в барской милости по непонятной для него самого причине, если не считать майорских шлепков, но зато хорошо на других разглядел, какие рубцы на всем теле остаются после конюшни и на что бывают люди похожи даже после первой беды, за которую у Рысачихи полагалось всего двадцать пять палок!

- Да-а! - тянул в ответ Лукерье Никита Мироныч. - Оно конешно, над нами не каплет, а нетерпень, досада это, Лукерья!

- И я понимаю, да вот, говорю, обожди! Как бы чего не было хуже: сваты-то эти, говорят, замуторили ее, уходили!

- Нигрень в голове! Нигрень, говорила душа Аленушка, - сказал, махнувши рукой, Никита Мироныч, не понимая мудреного слова и сам не мучаясь никогда головой; не раз он заглянул в запушенные первым снежком тусклые окна, за которыми, как исчезнувшие Недотяпины золотые, блестели на веселом солнце снежные искры на еще не проторенной дороге к барской усадьбе, будто их на нее второпях или ради блаженной шутки, уходя вчера от старосты, нарочно Недотяпа рассыпал; не раз выбегал на крыльцо и, приставивши к уху трубочкой руку, прислушивался жадно, как звонко по первому морозцу заходились лаем молодые собаки, учуявши носом на нежном ветру теплый душок заячьей шкурки, смешанный с пропотелым кислым запахом всю ночь пролежавшей в ближнем овраге волчицы, изредка еще за липовой аллеей, ведущей от главного дома к конюшням и псарне, повиснет, как на ниточке, тонкий девичий крик, придушенный рукавом, видно, что кому-то Рысачихина ключница уже выдрала косу, но все это было слишком привычно для слуха, видно по всему, что барыня еще не выходила и не наводила порядка, иначе в такую пору кто-нибудь уж подал бы Никите Миронычу голос с конюшен, Никита Мироныч только сплевывал через зубы равнодушно на снег и с беспокойством возвращался в избу, не зная, за что бы приняться…

Но чудные происшествия накануне этого дня не давали Никите Миронычу никакого покоя, и Недотяпины деньги, которые он все время придерживал в грудном кармане кафтана синего сукна, выданного ему лет двадцать тому еще майором на случай посещений барских покоев, жгли нестерпимо ладони и надсадно позвякивали у самого сердца при каждом движении…

- Да что ее, в самом-то деле, гвоздями, что ли, к перине прибили? -наконец совсем заждался Никита Мироныч, когда стрелки на часах рядышком сложили тонкие усики и уставились кверху, гири на медной цепочке ботнулись о пол, а в середке часов вдруг зашипело, заворочалось, как в змеиной осоке под ветром. - Растуды ее так со сватами-то ее вместе, провалиться бы им в полынью по дороге!

- Что ты, Микита! - обомлела Лукерья, редко слыша такие слова от мужа не только про барыню или про гостей каких-нибудь ее, про собак-то Никита Мироныч всегда говорил, словно их в это время гладил по шерстке.

- А пусть хоть раз и старосту тоже отпорет!

- Батюшка, Микита Мироныч!

- Молчи, Лукерья, пойду!

Хорошо знала Лукерья, что нет у нее слов, которыми она могла бы отговорить мужа от такого решенья, если уж на что мужик напрямил, так не своротишь, отерла она глаза подолом передника и перекрестила ему сапоги…

- Прости, Лукерьюшка! - бросил ей Никита Мироныч, обернувшись на образ с порога. - Вот уж сделай милость, скажи, какие, Лукерья, попали нетерпеливые, непокойные, прости их осподи, деньги!

- Неправильные! Неправильные деньги, Микита Мироныч! - схватилась Лукерья за глаза.

Но Никита Мироныч ничего не ответил, прогремел только сапогами с кованой подошвой по сеням… Припала Лукерья к окошку и долго не могла оторваться от светлой дырки, которую продула в окне, следя, как шагает важно через все село ее Мироныч по пухлому, еще не осевшему снегу, вытянулась улица перед глазами кверху горбом вплоть до барского дома, и у каждой избы перед окном постлана чистая, без единого пятнышка скатерть, белыми полотенцами, как бы с вышитыми красным зимним лучом петухами, как черные киоты, у каждой избенки убраны окна, и еще убоже и нелюдимей кажется село Скудилище в такой убеленности и чистоте, занарошку и словно ради праздного барского посмешища разве проковыляет через улицу к соседям тулупная тень, какая-нибудь старуха или баба на плече пройдет с коромыслом, и журавель на минуту проснется и клюнет глубоко в колодец, задравши над Скудилищем хвост, на котором привязан для перевеса камень в тряпке или чурак. Не раз перекрестилась Лукерья истово, поглаживая младшую дочку, уткнувшую ей в коленки головку, и тяжело вздохнула, отойдя от окна, когда Никита Мироныч совсем уж потонул шапкой за котловину, из которой торчат пиками балясины усадебной огородки и дальше зеленеет пологая железная крыша, с которой уж стаял на припеке первый снег - не жилец на этом свете!