Книжная лавка - [12]

Я вспоминаю маленький платяной шкаф в моей квартире на Вашингтон-стрит, в котором платья, юбки и брюки распиханы как попало. Каждое утро я провожу раскопки в поисках нужного наряда, отбрасывая в сторону все лишнее и оставляя на кровати разноцветную гору вещей. Вечером, вернувшись домой после работы, я часто нахожу в гнезде из помятой одежды громко мурлычущего Аслана.

Однако во сне мой гардероб выглядит так, будто в нем все всегда висит на своих местах. В этом просторном шкафу с аккуратными рядами одежды можно легко и быстро подобрать удачное сочетание на любой случай.

Я надеваю синий халат – мягкий и уютный (помню его еще по первому сну), хоть и слишком блеклый, на мой вкус. Завязав пояс, осторожно приоткрываю дверь спальни.

Насколько я могу судить, в доме всего два этажа. Здание современное, явно построено после войны или даже в последние десять лет. Наша с Ларсом спальня (как же странно это звучит!) на первом этаже, и в ванную можно попасть только через саму комнату. В современных домах часто встречается такая планировка – хозяйская спальня со смежной ванной. En suite, как говорят французы. Раздвижные стеклянные двери, расположенные за кроватью, ведут на террасу и задний двор. Я выглядываю из комнаты: слева от меня коридор, в конце которого видна приоткрытая дверь; похоже, за ней находится рабочий кабинет. Справа – гостиная и парадный вход. Стены бледно-золотистого цвета, а входная дверь выкрашена в ярко-голубой. Ну, наконец-то хоть что-то яркое! По крайней мере, мой вкус проявился при выборе цветов для интерьера.

Откуда-то – явно из кухни – раздаются голоса Ларса и детей. Я помню, что детские спальни расположены на втором этаже и к ним ведет лестница от входной двери. Еще один лестничный пролет ведет вниз, к прачечной, или игровой комнате, или к обеим сразу.

Вместо того чтобы направиться на кухню, откуда доносятся голоса моих родных, я проскальзываю налево по коридору. На стенах висят фотографии. Почти все – портреты, кроме первого снимка, который виден через дверной проем спальни. Тот горный пейзаж по-прежнему вызывает у меня недоумение. Я останавливаюсь и разглядываю его несколько секунд, но мне так и не удается определить, что это за место.

Тут я понимаю, что расположение фотографий тщательно продумано. На других снимках дети, родня, семейные праздники, а для этого пейзажа место выбрано специально. Его прекрасно видно из спальни; даже не так – не из спальни, а прямо с кровати. Дети, бабушки и дедушки остаются вне поля зрения.

«Отличный ход», – поздравляю я себя. Правда, неизвестно, я ли его придумала.

Рассматриваю портреты. К своему удивлению, не нахожу среди них Митча и Мисси. Там только старые снимки. Наверное, прадеды и прабабки Ларса.

А потом я останавливаюсь и резко втягиваю воздух.

Посреди коридора висит хорошо знакомая мне фотография. Я не помню тот день, когда она была сделана (еще бы, мне на снимке около шести месяцев), хотя нахожусь в самом центре кадра. Светлые волосы обрамляют мое круглое лицо мягкими волнами; мама всегда говорила, что в детстве у меня были совершенно удивительные локоны. Неуправляемыми кудряшками они стали, только когда я пошла в школу.

Я сижу на покрывале для пикника, по обеим сторонам от меня устроились родители. Мама придерживает меня, и на ее лице светится очаровательная улыбка. Отец примостился на покрывале рядом с мамой, вытянув вперед длинные ноги. Эта фотография сделана во время пикника в Вашингтон-парке, недалеко от дома на Йорк-стрит в районе Миртл-Хилл, где прошло мое детство. Сейчас Миртл-Хилл называется Восточный Вашингтон-парк, но в то время у него было свое название.

На фотографии мама беременна; я знаю, потому что она сама сказала мне об этом несколько лет назад. Она ждала малыша – первого из трех детей, которые появились у родителей после меня. Три мальчика, и все трое мертворожденные. «Врачи никак не могли понять, в чем причина. – Когда мама рассказывала эту печальную историю, ее голос звучал очень тихо. – После третьего несчастья нам с папой сказали, что мы должны принять меры… чтобы у нас больше не было детей». Она пожала плечами, опустив глаза, и больше не произнесла ни слова.

Я не помню, как она ждала первых двух малышей, зато хорошо помню последнего. Мне было шесть или семь. Мамин выпирающий живот мешал забираться к ней на колени, чтобы вместе делать уроки по чтению. Я помню, как папа увез маму в больницу, а тетя Мэй – тогда еще юная и незамужняя, не встретившая дядю Стэна, – осталась присматривать за мной. Много часов спустя отец вернулся. Тяжело ступая, вошел в комнату, сел на диван, обнял меня и прижался колючей щекой к моей щеке. Тихо объяснил, что мой братик отправился на небо. «Он не приедет к нам жить? Он ушел насовсем?» – спросила я, прижимаясь к его небритому лицу.

– Да, – хрипло ответил папа, и я почувствовала на своей щеке его теплые слезы. – Насовсем, милая.

Я страшно рассердилась на маминого врача. Он должен был спасти братика. Ведь у врачей такая работа – всех спасать.

Теперь я смотрю на эту фотографию – молодые родители и совсем крошечная я, – и мое сердце сжимается, к горлу подступают слезы. Неожиданно меня накрывает волной печали.