Книжка-подушка - [19]

Мы близко дружили лет 35–30 назад (потом ни разу не виделись). Мне было 19–24, ей десятью годами больше. Высокая статная брюнетка со светлыми глазами, с тяжелой избыточной театральной красотой, которую к тому же она жирно декорировала. Ее самой было много, и на ней всего было много. Дагестанское серебро, народное, антикварное, тогда было в моде среди богемных девушек – красиво, недорого и очень звучно: цацки дружелюбно звенели, оповещая всех вокруг о передвижениях владелицы. Она выросла на Аэропорте, в писательской семье, прочла все книжки, которые тогда считалось необходимым прочесть, естественно, как все мы, говорила цитатами, естественно, как все мы, ненавидела советскую власть, но, что называется, по-доброму. Бог дал ей настоящий дар злоречия, и смотреть на нее, и слушать ее было истинное гурманское наслаждение. Она никогда ни о ком не говорила плохо, всегда исключительно хорошо, одной интонацией вдруг меняя смысл на прямо противоположный. Кое-что, впрочем, выпадало из этой поганой безупречности: она постоянно рассказывала, как к ней пристают. В том, что пристают к красавице, к тому же оформленной, как подарочная витрина, не было ничего примечательного – о чем тут и зачем рассказывать? Но она рассказывала, при любом случае, без всякого повода, и меня это стало пугать; в конце концов, мы незаметно друг для друга расстались, я уж не помню, как. Потом я об этом жалел и перебирал в памяти наши чудесные встречи, но всякий раз натыкался на такое:

– Сашенька, мне тут мужик опять хуй показал. Не верите? Думаете, я обозналась? Если бы! Вышла я из автобуса, иду по нашей дорожке, ну вы знаете, мимо кустов, а он как выскочит с хуем наперевес. Такой смешной и, в сущности, милый.

И, глядя мимо меня вдаль своими светлыми глазами, смеялась тихим серебристым смехом.

9 декабря

Православная общественность потребовала, чтобы питерская прокуратура разобралась с выставкой братьев Чепменов «Конец веселья», которая проходит сейчас в Эрмитаже. Выставка, кто б сомневался, унижает и оскорбляет их религиозные чувства. Братья Чепмены извинились перед униженными и оскорбленными, заявив, что не хотели никого задеть и что «в Россию они больше ни ногой». Пиотровского, который на глазах теряет международную художественную тусовку, а значит, и международный престиж, наконец, прорвало: «Городские сумасшедшие возомнили, что они вправе считать, что есть кощунство. Мнение толпы не должно быть критерием кощунства».

Ох-ох-ох. Vox populi, vox Dei, а мнение толпы совсем не Dei, хотя поди отличи populi от толпы. Можно, конечно, прикинувшись дурочкой с переулочка, утверждать, что демократия вздор лишь тогда, когда речь идет об искусстве. Мол, все к избирательным урнам, однако profani, procul ite – прочь пошли, непосвященные, вон из Эрмитажа. Но кого мы обманываем и что спасем? Они же повсюду. И депутат Милонов, и депутатки различных уровней, борчихи за нравственность, и восседающая над ними Валентина Ивановна, и закрывающиеся книжные магазины, и отменяемые спектакли, и полупохороненная классическая филология, и заходящийся в экстазе православный талибан, и ощетинившиеся казаки – все один к одному: культурная столица стала культурной станицей, окно в Европу захлопнулось, был Петербург, и нет Петербурга, это только кажется, что он существует. На фоне таких глобальностей, приедут или не приедут к нам братья Чепмены, уже сущая мелочь.

15 декабря

Наталья Геворкян любуется зимой в Париже. И я вместе с ней. Но больше всего в этом пейзаже мне нравится натюрморт, а именно пепельница, которая стоит на столе, находящемся на крытой террасе ресторана. Все-таки удобная вещь демократия с ее привычкой к разным точкам зрения: одно и то же пространство можно объявить помещением, а можно и улицей, разрешив там курить. Великая европейская подвижность. В России, когда примут чертов закон, такой фокус не пройдет, здесь все детерминировано. Но есть и у нас свои радости. В Киеве, где с хохлацкой упертостью выбрали самый людоедский вариант антитабачной борьбы, захожу в свой любимый ресторан «За двумя зайцами», что напротив Андреевской церкви, вижу мерзкие таблички с перечеркнутой сигаретой и охаю: «Неужто и здесь нельзя?». «Конечно, нельзя!» – отвечает метрдотельша, ходящая на работу как на праздник, сдобно-торжественно намазав себе губы. И, мгновенно оценив, сколько я оставлю денег, впускает в нарисованный рот сияние улыбки: «Но если очень хочется, то можно». Вот это по-нашему – наш вариант демократии, подвижности и разных точек зрения.

19 декабря

Президент России Владимир Путин «с пониманием относится к позиции, занимаемой российскими законодателями» по поводу «закона Димы Яковлева», заявил пресс-секретарь главы государства Дмитрий Песков. При этом он подчеркнул, что позиция «исполнительной власти более сдержанная», сообщает РИА Новости.

«Закон Димы Яковлева» – назло бабушке отморожу уши, только не свои, а больных брошенных детей (здоровых американцам и так не позволяют усыновлять).

«Закон Димы Яковлева» это, пользуясь выражением Салтыкова-Щедрина, «акт преступного идиотизма», настолько наглядный, что даже самые лояльные, всегда молчащие, вдруг забулькали. И министр образования, и даже министр иностранных дел оказались во фронде. Столкнувшись с такой оказией, Администрация, очевидно, решила дать задний ход, но не слишком – чуть-чуть. Как говорится – «с одной стороны, с другой стороны». Все правильно: для подобных ситуаций эта конструкция и хранится в их речевом хозяйстве.