Книгоиздатель Николай Новиков - [58]

Нет, не приверженцы древлеправославной веры беспокоили Екатерину! Ее указ был всего лишь сигналом для Прозоровского, что давно разработанный план «уловления» Новикова вступает в силу. «Найдется ли у него такая книга [т. е. „История“] либо другие, ей подобные, — гласило распоряжение императрицы, — и то и другое будет служить достаточным обвинением… и в таком случае не только лишается он права содержания типографии, как преступивший изданные от нас повеления… но подвергается конфискации всех таковых книг и литер, а сверх того и должному по законам ответу и взысканию; чего ради и подлежит самого взять под присмотр и допросить о причине такового запретного поступка»^[228].

Шпионы Прозоровского поработали на славу. Как и следовало ожидать, полицейские чиновники не нашли у Новикова «Истории о отцах и страдальцах», зато почти во всех его книжных лавках, на складах и в библиотеках обнаружены сотни экземпляров запретных мистических сочинений. Одно это могло служить достаточным основанием для придания издателя суду.

Утром 25 апреля в тихое село Авдотьино на полном скаку ворвался отряд гусар, предводительствуемый майором Жеваховым. Нежданные гости нагло вломились в дом, до смерти перепугав детей Новикова, вытащили из постели больного хозяина и повезли на расправу к московскому главнокомандующему. Служебного рвения у Прозоровского хватало в преизбытке, а вот умом и интуицией природа его явно обделила. Пока ретивый следователь руководствовался инструкцией, полученной от императрицы, допрос шел гладко, но как только он пытался проявить собственную инициативу, на бледных губах измученного Новикова появлялась насмешливая улыбка. Уж слишком груб и прямолинеен был этот неотесанный солдафон. Убедившись в том, что «орешек» явно ему не по зубам, Прозоровский жаловался в письме к Екатерине: «Такового коварного и лукавого человека я, всемилостивейшая государыня, мало видал; а к тому ж человек натуры острой, догадливой, и характер смелый и дерзкий: хотя видно, что он робеет, но не замешивается; весь его предмет только в том, чтобы закрыть его преступления». «Я призваться должен пред вашим величеством, — продолжал он, — что один его открыть не могу»^[229].

Екатерина, по-видимому, не собиралась передавать дело мастера Коловиона в суд^[230]. Найденные в Авдотьине бумаги, подтвердив многие ее подозрения, все-таки не годились для организации сенсационного политического процесса. Прямых доказательств связей московских масонов с иллюминатами и якобинцами обнаружить не удалось. Пусть чутье и подсказывало императрице, куда «клонились» мудрствования Новикова и его единомышленников, однако она понимала, что даже на основе пристрастного толкования туманных масонских рассуждений о «равенстве людей» перед богом серьезного обвинения не построишь. В то же время дело Коловиона оказалось слишком «нежным» для гласного разбирательства. На суде могли «всплыть» нежелательные для правительства подробности о контактах Павла с Новиковым, а вместе с ними и щекотливый вопрос о том, что побудило «законного наследника престола» искать сочувствия и поддержки у гонимых масонов. Поэтому Екатерина охотно поддержала просьбу московского главнокомандующего избавить его от «коварного и хитрого» пленника и передать дальнейшее следствие в руки опытного «заплечных дел мастера» С. И. Шешковского.

Майской ночью Николая Ивановича вместе с его домашним врачом — масоном Багрянским и крепостным слугой подняли с постелей, разрешили взять только самые необходимые в дороге вещи и посадили в закрытую коляску. Коляска покатила по Владимирской дороге, конвоируемая эскадроном гусар. Арестованным строго-настрого запретили разговаривать с конвоем, ехали почти не останавливаясь, а во время недолгого отдыха в придорожных трактирах стража бдительно следила за каждым их шагом. Только много лет спустя в архивах был найден секретный указ императрицы Прозоровскому, объяснивший странное поведение палачей русского просветителя. «Повелеваем Новикова отослать в Слесельбургскую крепость, — писала она 10 мая 1792 г., — а дабы оное скрыть от его сотоварищей, то прикажите везти его на Владимир, а оттуда на Ярославль, а из Ярославля на Тихвин, а из Тихвина в Шлюшин, и отдать тамошнему коменданту; везти же его так, чтоб его никто видеть не мог»^[231]. Одновременно с этим Екатерина приказала Шлиссельбургскому коменданту срочно подготовиться к приезду нового безымянного узника, а секретарь Храповицкий получил крупный нагоняй за то, что передал ей «сверхсекретные» бумаги «по делу» Новикова на подпись через камердинера Захара. Слава еще богу, что преданный слуга «не знал грамоте»^[232].

Зачем же понадобилась эта таинственность? В отличие от Прозоровского, Екатерина II прекрасно понимала, что ни иноземные якобинцы, ни отечественные масоны не станут с пистолетами и шпагами отбивать Новикова у рубак Жевахова. Может быть она боялась общественного мнения, заточая его без суда в одну из самых страшных тюрем? Едва ли! Более того, у императрицы имелись законные основания для ареста Новикова. Издатель запрещенных книг одним этим уже навлек на себя наказание. И все-таки сама Екатерина в указе Прозоровскому «проговорилась» об истинных мотивах своих поступков. «Сие Новикова отправление, — писала она, — должно на подобных ему наложить молчание»