Книги Судей - [45]

– Но в любом случае у дерева есть постоянство, – сказала Марджери. – Кроме того, существуют еще и вечнозеленые деревья.

– Да, и многолетние цветы, – ответил Фрэнк с раздражением. – Дерево – это только сравнение. Но мы не более мертвые, когда ничего не производим, чем дерево в декабре.

Марджери нахмурилась. Эту теорию Фрэнка она терпеть не могла больше всего, но никак не могла заставить его забыть о ней.

– Так значит, ты хочешь сказать, что все старания не приносят ничего достойного?

– Нет, нет! – закричал Фрэнк. – Весь процесс творчества – это неистовое и страстное усилие реализовать то, что некто видит. Но никакое усилие не заставит этого некто видеть. Я могу рисовать для тебя картины, которые ты могла бы счесть весьма милыми, каждый день, если тебе так хочется, – «Любовь на даче» или какую-нибудь подобную чушь.

Джек скрестил ноги в задумчивой позе.

– Самым главным возражением против любви на даче, – сказал он, – является то, что очень трудно отыскать подходящую дачу.

Фрэнк засмеялся.

– Смелая попытка сменить тему, дружище. Но нынче вечером я не в настроении говорить о чепухе.

– А я думаю, ты сам говоришь ужасную чепуху, дорогой, – мягко произнесла Марджери.

– Я серьезен как никогда, – сказал Фрэнк. – Я действительно могу писать подобные вещички в любом количестве, но они не будут частью меня самого. Единственные картины, над которыми стоит работать, – это те, что являются частью тебя самого. Каждая картина, конечно, рассказывает о том, что на ней изображено, но она многое говорит и о том человеке, который ее написал, и это в ней самое важное. И я не могу – и, что самое главное, не хочу – писать картины, куда я бы не вкладывал часть самого себя.

– Будь внимателен, когда будешь ходить по лесу после моего отъезда, – откликнулся на его тираду Джек. – Если ты обнаружишь там мою часть – ногу или руку, – пришли, пожалуйста, по адресу: «Бич Отель», Нью-Куэй.

Фрэнк со смехом откинулся на спинку кресла.

– Мой дорогой Джек, – сказал он, – для умного человека ты законченный идиот. Мне и в голову не пришло обвинить тебя в том, что ты вставляешь обрезки собственных ногтей в свои картины. Конечно, ты пейзажист, и в этом заключается известная разница. Пейзажист пишет то, что он видит, и только это; портретист же – подлинный портретист – пишет то, что он знает и чувствует, и когда он пишет, от него исходит добродетель.

– И я так полагаю, что чем больше он знает, тем больше добродетели от него исходит? – спросил Джек, повернувшись к нему. – Ты знаешь себя очень хорошо – что случится, когда ты напишешь сам себя?

Фрэнк внезапно помрачнел:

– Именно это я и хотел бы узнать. Именно это я имел в виду, когда говорил, что чувствую себя как маленький мальчик, идущий в первый раз в школу, – ведь это будет чем-то новым. Я написал всего четыре портрета в жизни, и в каждом из них отчетливо видно что-то от меня самого. Каждый из этих портретов изменял меня, и из каждого – я говорю тебе чистую правду – я впитывал нечто от модели. И когда я буду писать самого себя…

– Я полагаю, ты сгоришь, как свеча, – прервал его Джек. – Полное исчезновение восходящего английского художника. А портрет – ну что же? Разве мы будем думать, что это ты? Он будет ходить и разговаривать? В него войдет твоя жизненная энергия?

Фрэнк быстро выскочил из своего кресла и встал перед ним. Его худощавая, высокая фигура выглядела призрачной в лунном полумраке. Он заговорил быстро и возбужденно:

– Это как раз то, чего я боюсь. Я боюсь – клянусь в этом! – многих вещей, касающихся будущего портрета, и ты назвал одну из них. Однажды я начал писать автопортрет – и даже Марджери никогда не говорил об этом, – но вынужден был остановиться. Однако сегодня днем некоторые вещи стали для меня непреодолимы, и я должен попытаться снова. Я плохо себя чувствовал, когда начинал в прошлый раз, и как-то вечером, когда я вошел в студию и увидел свою работу, – а она была закончена более чем наполовину, – у меня возникло внезапное головокружительное чувство: я не мог понять, который здесь я: портрет или человек. Я знал, что нахожусь на пороге чего-то нового и неизвестного, и если я продолжу, то либо сойду с ума, либо отправлюсь прямо на Небеса. А когда я направился к портрету, то увидел – именно увидел, – как он сделал шаг по направлению ко мне.

– Зеркало, – сказала Марджери. – Продолжай, дорогой.

– Я испугался и побежал прочь. На следующий день я вернулся и разорвал портрет на клочки. Но сейчас я стал смелее. Кроме того, смелый я или нет, но я должен сделать это. Я знаю, что многое потерял, не продолжив тогда мою работу, но я не мог. О да, вы можете смеяться, если хотите, но это правда. Вы даже можете сказать, что я потерял лишь то, что теряет всякий, когда боится делать что-то. Этот «всякий» лишается самообладания. «Всякий» не в состоянии снова приняться за то, за что уже брался. Я потерял все это, но потерял и намного большее: я потерял возможность узнать, что происходит с человеком, когда он раздваивается.

– Не будь дурачком, Фрэнк, – внезапно сказала Марджери. – Как может человек раздвоиться с самим собой?

– По меньшей мере двумя способами. Он может сойти с ума или умереть. Осмелюсь сказать, что это не так уж важно, если только человеку удалось сотворить то, что следовало; но это пугало меня.