Книги Судей - [44]

Джек поднялся и вынул трубку изо рта.

– Парки недобры, – сказал он, имея в виду богинь судьбы. – Вы позвали меня к чаю, как только я зажег свою трубку, а теперь упрекаете меня за то, что я не нашел теннисный мячик, который вы меня даже не просили поискать.

– Я не знала, что он в канаве. Я думала, что он угодил куда-то в цветочную клумбу.

– Да и я не знал, что он в канаве, а то бы поискал его там.

Марджери рассмеялась.

– Мне жаль, что вы не останетесь у нас подольше, – сказала она. – Не хотелось бы, чтобы вы уезжали завтра. Вы уверены, что вам надо уехать?

– Вы слишком добры, но парки по-прежнему остаются недобрыми. Я уже и так отложил отъезд на целую неделю, и все это время мой брат томился в одиночестве в Нью-Куэй.

– Так вы едете в Нью-Куэй? Я не знала об этом. Мы с Фрэнком очень хорошо знаем Нью-Куэй.

Фрэнк был в гостиной, когда они вошли туда, – он давал распоряжения прислуге, чтобы его студия была тщательно выметена и очищена от пыли сегодня же вечером.

– Завтра я собираюсь взяться за новую картину, – коротко заявил он.

Марджери повернулась к Джеку.

– Для меня – никакого тенниса, пока он не закончит. Вы были когда-нибудь у нас, когда Фрэнк пишет? Я не вижу его целыми днями, а мой муж жадно и быстро поглощает пищу и сердится на дворецкого.

Вошел слуга с чайными принадлежностями.

– Заберите большое зеркало из свободной спальни, – сказал ему Фрэнк, – и поставьте в студию.

– Зачем тебе понадобилось зеркало? – спросила Марджери, когда слуга, сервировав стол, удалился.

Фрэнк встал и начал беспокойно ходить туда-сюда.

– Я начинаю завтра, – сказал он, – у меня созрела идея. Я должен ее воплотить. Иначе нечего и браться за живопись. Когда приходит идея, нельзя за нее не браться.

– Но зачем тебе понадобилось зеркало? – повторила вопрос Марджери.

– Ах да, я не сказал тебе. Я хочу написать свой портрет.

– Так ты решил последовать моему совету? – воскликнула Марджери. – Я часто предлагала тебе сделать это, ведь так, Фрэнк?

– Да, верно. Удивляюсь: неужели ты была столь мудрой? Сегодня днем, однако, это решение вызвало нечто иное.

– Ты что-то обдумывал? – спросил Джек. – А я-то гадал, почему ты не вышел, хотя и собирался. Мы бы могли вместе предаться размышлениям.

– Видишь ли, мое размышление требовало одиночества.

– Это из-за счетов? – спросила Марджери. – Ну, ты же знаешь, дорогой, я говорила тебе: ты будешь жалеть, что заплатил сто гиней за лошадь.

Фрэнк рассмеялся:

– Нет, это не счета, по крайней мере, не те счета, которые требуют оплаты. Налей мне чаю, Марджи.

Вечер был теплым и уютным, и позже, уже отобедав, все трое вышли посидеть на террасу, чтобы послушать шаги приближающейся ночи, крадущейся на цыпочках из леса перед домом. Когда совсем стемнело, полная луна светила сквозь белые нити плывущего облака, излучая странный размытый свет, а воздух, весь в ожидании дождя, казалось, был наполнен теми тончайшими ароматами, которые невозможно было уловить на протяжении дня. Внезапно из укрытия выскочил заяц, замер на несколько мгновений с поднятыми ушами, но, услышав шуршание одежд Марджери, приподнявшейся посмотреть в том направлении, куда указывал палец Фрэнка, бесшумно исчез.

Какое-то время они молчали, но наконец Фрэнк заговорил. Он хотел рассказать Марджери о своем страхе – том страхе, о котором она, возможно, слышала, – чтобы жена своим здравомыслием помогла избавиться от него.

– Я чувствую то же самое, что чувствовал ночью перед тем, как в первый раз пойти в школу, – сказал он. – Я чувствую так, будто никогда не писал портретов раньше. Да, у меня бывали долгие перерывы в работе, но никогда не было ощущения, что я в первый раз иду в школу. И я удивляюсь – откуда у меня такое чувство?

– Большинство наших страхов возникает по поводу совершенно безвредных вещей, – заметил Джек. – Кто-то видит ожившее пугало и убегает, хотя перед ним, вероятно, только тыква со свечами. Естественно, мы нервничаем, когда сталкиваемся с чем-то незнакомым, новым для нас. Мы не знаем точно, чем это может быть. Если это не тыква со свечами, то саван и маска. Тоже совершенно безобидно, но неожиданно.

– Ах, но я же чувствую совсем не это, – сказал Фрэнк. – У меня такого раньше не было, хотя я и привел пример со школой. Человек похож на растение. Если оно уже цвело, то следующие цветы будут похожи на предыдущие, если что-то не прервет этого процесса. Конечно, если кто-то смотрит кому-то в лицо, то может увидеть уродство, но я не смотрю сам на себя. Так вот, я напуган так, как если бы собирался сделать что-нибудь ужасное и противоестественное. Но я не могу смотреть на себя; я не могу цвести под стеклом.

– Эта только удобная теория, дорогой, – сказала Марджери, – особенно если ты склонен лениться.

Фрэнк беспомощно и нетерпеливо махнул рукой.

– Ленивый, деятельный – деятельный, ленивый… Какое это имеет значение? Ты меня нисколько не понимаешь. Когда приходит время писать, я неизбежно делаю это; если время еще не пришло – писать невозможно. Я знаю, ты думаешь, что художники – праздные и бесцельные представители богемы. Но это часть натуры художников. Человек, который выдавливает из себя что-то изо дня в день, – не художник и таковым никогда не станет. Текут живительные соки – и наши почки распускаются; соки иссякают – и мы впадаем в спячку. Ведь ты не называешь дерево ленивым только потому, что зимой оно не дает листьев?