Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [63]

Тексты позднего Катаева восхищали меня не только поразительной пластичностью, живописной выпуклостью, ненавязчивой, но гигантской эрудицией, грустным лиризмом. В них была тайна времени, приводящая одновременно в ужас и восторг. Именно Катаев подготовил меня к восприятию позднего Бродского, к той стоической отваге, с которой последний относился к неизбежности всеобщего исчезновения – и все-таки настаивал на необходимости дырявить нависающую над каждым броню забвения:

…И если за скорость света не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращения в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

(«Меня упрекали во всем, окромя погоды…». 1994)

Броня забвения… Написала эти слова, и снова захотелось вспомнить живую и теплую атмосферу университетов – и Горьковского государственного университета им. Н. И. Лобачевского, где я проработала с 1971-го по 1990 год, и Нижегородского государственного педагогического института им. М. Горького (ныне Нижегородский педагогический университет им. К. Минина), в котором я закончила свою преподавательскую карьеру в 2017-м. Сколько замечательных, незаурядных и бескорыстных людей меня окружало! Та же Ариадна Николаевна Алексеева, принципиально не защищавшая никаких диссертаций, но знавшая, как нам казалось, все о русской и советской культуре. Инна Константиновна Полуяхтова, на лекции которой о Данте сбегался весь факультет, включая и нас – лингвистов-структуралистов, в чьей учебной программе литература отсутствовала напрочь. Всеволод Алексеевич Грехнев, штудии которого о Пушкине повергали меня в счастливое изумление интеллектуальной проницательностью. Марк Алексеевич Михайлов, соперничающий с Б. Н. Головиным в тонкостях языкового анализа и логике семиотического подхода к миру. Да, «много, много – и всего / Припомнить не имел он силы…» (М. Лермонтов. «Демон»). Спасибо вам, мои учителя, коллеги, друзья, сопутники по профессии! Спасибо за ваши знания, энтузиазм, бескорыстие, постоянный интерес к слову, культуре, людям. Спасибо, что вы продолжали работать, безоглядно тратя все силы своей души, в тяжелые годы безденежья и социального унижения, спасибо, что вы продолжаете свой труд и нынче, во время глухого разочарования и апатичного неверия в грядущее. Спасибо за то, что лучшие из вас научили меня как огня бояться интеллектуального снобизма, относиться к студенту, пусть самому незадачливому, как к равной себе личности… Вы и умирали-то по-солдатски, не оставляя своего поста: как Борис Николаевич Головин, захлебнувшийся носовым кровотечением посреди своего доклада на Ученом совете; как Всеволод Алексеевич Грехнев, упавший, не закончив выступления, на заседании своей кафедры; как профессор Педуниверситета Андрей Афанасьевич Касьян, позвонивший в деканат со словами: «Что-то мне нездоровится… Перенесите, пожалуйста, консультацию с дипломниками на завтра!» и скончавшийся этим «завтра» в карете «Скорой помощи»; как Рафаил Юрьевич Кобрин, до последнего дня сопротивлявшийся агрессивному невежеству. Да простит меня Всевышний, но я завидую вашей смерти.

Хочу обратиться к читателям этих записок: не позволяйте превращать преподавание в «образовательную услугу»! Это всегда миссия, дорого и нелегко обходящаяся тем, кто ее осуществляет. И силы наши не беспредельны…

Нелегко мне было уходить с этой работы, отвыкать от наркотического воздействия молодой аудитории, от постоянного усилия «быть в форме» – моральной, интеллектуальной, физической; от улыбок, взглядов, признаний, цветов… Свою последнюю лекцию я закончила тремя тезисами:

– Спасибо всем, кто чему-то у меня научился!

– Желаю вам как можно дольше получать удовольствие от филологических штудий!

– И последнее: воспитывайте в себе способность на поступок! Помните: рабовладельческий строй пал от низкой производительности труда…

Неожиданное получилось отступление. Однако вернусь в пресловутые годы застоя.

Сложилось так, что ярких поэтических находок в тот период у меня не оказалось, но из намытого ранее золотого запаса стихотворных строк то и дело всплывали в памяти отдельные крупицы и самородки:

…Но есть сильней очарованья:

Глаза, потупленные ниц

В минуты страстного лобзанья,

И сквозь опущенных ресниц

Угрюмый, тусклый огнь желанья.

(Ф. Тютчев. «Люблю глаза твои, мой друг…». 1836)

…Не жизни жаль с томительным дыханьем, —

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

(А. Фет. «А. Л. Бржеской». 1879)

…О, этот долгий

Сон:

За окнами закат.

Палата номер шесть, предметов серый ворох,

Больных бессонный стон, больничный мой халат,

И ноющая боль, и мыши юркий шорох…

(А. Белый. «Больница». 1921)

…Смешная жизнь, смешной разлад.

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

(С. Есенин. «Мне грустно на тебя смотреть…». 1923)

Жил – был – я.

(Стоит ли об этом?)

Шторм бил в мол.

(Молод был и мил…)

В порт шел флот.

(С выигрышным билетом

жил – был я.)

Помнится, что жил.

(С. Кирсанов. «Строки в скобках». 1968)

…Качались ветки, полные листвой.

Стоял апрель. И жизнь была желанна.

Он вновь услышал – распевает Анна.

И задохнулся: