Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [34]
– Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О, я не могу! О Господи! Реву и реву! Подумай! Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части.
Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай, моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны…
В сущности, это и есть квинтэссенция пастернаковского мироощущения и творчества: «загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения»… За умение жестко отстранить себя от повседневной пошлости надо платить. И он расплатился сполна.
Не одно десятилетие пришлось продираться к текстам подлинной Ахматовой. Красный тоненький сборничек 1958 года, с полным текстом «сталинского» цикла «Слава миру», в отрочестве вызывал у меня недоумение: за что же так превозносят этого автора? Однако в 1965 году появился знаменитый «Бег времени», последний ее прижизненный сборник, с летящим рисунком Модильяни на белой суперобложке. С трудом добытый у спекулянтов томик приоткрыл сокровища ахматовской поэзии, долгое время я с ним не расставалась. В 1976-м вышел том в Большой серии «Библиотеки поэта», опять-таки очень неполный – разумеется, без «Реквиема» и с изуродованной «Поэмой без героя». В общем, настоящая Ахматова открылась читателю только после горбачевской перестройки.
А ведь все эти потери – казалось бы, мелкие и незначащие – обкрадывали и унижали каждого из нас. Никогда не понимала пафоса широко известного и очень популярного в свое время стихотворения Вознесенского «Книжный бум» (1977), в котором он ликующе констатирует:
Торжественное завершение этого текста гласит:
Господи, ну при чем тут выспреннее свидетельство о неподкупной искренности наших любимцев? Мы-то, гонявшиеся за каждой их строчкой, как раз слишком поздно в полной мере смогли оценить их гражданское и личное мужество. А значит, и сами не обрели в нужные моменты ни честности, ни чести…
А чего стоили беглые, но снисходительно-презрительные отзывы старших – преподавателей, коллег, знакомых, тоже в свое время лишенных насущной информации? Мамина подруга, доцент Е. М. Бруева, читавшая нам на первом курсе «Введение в языкознание», узнав о том, что я пишу курсовую работу о языковой специфике художественного образа в лирике Цветаевой, иронически усмехнулась: «Об этой белоэмигрантке?..» Уж не говорю об упорном отторжении от Мандельштама, Гумилева и многих, слишком многих других. Кстати, у думающих молодых это порождало, по закону маятника, не только преувеличенное и нерассуждающее преклонение перед творчеством «отверженных», но также несправедливое зачеркивание всех признанных и обласканных советской властью. Когда я призналась одному своему поклоннику, что люблю не только Цветаеву и Мандельштама, но и Симонова, то надолго заслужила шутливо-ироническое прозвище «чтительница Симонова».
Однако вернусь к Анне Андреевне. Почему-то ахматовская любовная новеллистика не производила на меня такого ошеломляющего впечатления, как на моих подруг, и не могла конкурировать с победительной лирической интонацией Цветаевой. Разве только в горестные месяцы развода с первым мужем я повторяла со сжимающимся сердцем:
(«Разрыв. 2»)
Но зато неотразимо действовала роскошь лаконичных, разящих и ярких философских замечаний, исторических и культурных характеристик. Ахматовский Пушкин, например, мне оказался намного ближе цветаевского «африканского самовола»:
(«Пушкин». 1943)
(«И было сердцу ничего не надо…». 1962)
«Воздушная громада» – трудно точнее и короче охарактеризовать невероятную смысловую емкость пушкинского романа вкупе с волшебной и обманчивой невесомостью стиховой ткани.
Покоряла душевная щедрость Ахматовой к своим друзьям, о которых она с такой зоркой любовью написала в цикле «Венок мертвым», – к Анненскому, Мандельштаму, Марине, Пастернаку, Пунину, Пильняку, Булгакову. Наконец, мало кто так беспощадно высказался о тайне взаимоотношений с собственным даром:
(«Муза». Из цикла «Тайны ремесла». 1960)
В молодости мне ближе был категорический императив Цветаевой, с покоряющей страстью изложенный в цикле, который она посвятила своему рабочему месту – письменному столу. Безусловно, без волевого усилия творчество невозможно и тем более невозможно достижение мало-мальски значимого успеха – эта истина была усвоена мной с ранних лет. Но то, что талант может стать проклятием, «обузой», бессонной совестью, начинаю отчетливо понимать только теперь, на пороге старости. Что, какой и кем заданный урок почти каждое утро толкает меня к этим запискам? Уж конечно, дело не в тщеславии и даже не в надежде на будущее прочтение…
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Лев Львович Регельсон – фигура в некотором смысле легендарная вот в каком отношении. Его книга «Трагедия Русской церкви», впервые вышедшая в середине 70-х годов XX века, долго оставалась главным источником знаний всех православных в России об их собственной истории в 20–30-е годы. Книга «Трагедия Русской церкви» охватывает период как раз с революции и до конца Второй мировой войны, когда Русская православная церковь была приближена к сталинскому престолу.
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
Сборник содержит воспоминания крестьян-мемуаристов конца XVIII — первой половины XIX века, позволяющие увидеть русскую жизнь того времени под необычным углом зрения и понять, о чем думали и к чему стремились представители наиболее многочисленного и наименее известного сословия русского общества. Это первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания крестьян, причем часть мемуаров вообще печатается впервые, а остальные (за исключением двух) никогда не переиздавались.
Внук известного историка С. М. Соловьева, племянник не менее известного философа Вл. С. Соловьева, друг Андрея Белого и Александра Блока, Сергей Михайлович Соловьев (1885— 1942) и сам был талантливым поэтом и мыслителем. Во впервые публикуемых его «Воспоминаниях» ярко описаны детство и юность автора, его родственники и друзья, московский быт и интеллектуальная атмосфера конца XIX — начала XX века. Книга включает также его «Воспоминания об Александре Блоке».
Долгая и интересная жизнь Веры Александровны Флоренской (1900–1996), внучки священника, по времени совпала со всем ХХ столетием. В ее воспоминаниях отражены главные драматические события века в нашей стране: революция, Первая мировая война, довоенные годы, аресты, лагерь и ссылка, Вторая мировая, реабилитация, годы «застоя». Автор рассказывает о своих детских и юношеских годах, об учебе, о браке с Леонидом Яковлевичем Гинцбургом, впоследствии известном правоведе, об аресте Гинцбурга и его скитаниях по лагерям и о пребывании самой Флоренской в ссылке.
Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти.