Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [33]
Не могу не сказать, с какой искренней радостью я перечитывала строки Пастернака о Ленине из «Высокой болезни»:
Любое нестандартное высказывание о нашем вожде на фоне неуклонно расширяющегося ленинского культа имело повышенную цену, заставляло вдумываться и размышлять. В 1970 году с большой помпой праздновалось 100-летие Ленина, и буквально некуда было деться от потоков банального славословия. Памятные юбилейные медали получили все мало-мальски заметные люди, в том числе мои родители и некоторые из нашей факультетской молодежи; отношение к этим блестящим кружочкам с всемирно известным профилем было очень разным и неоднозначным: кто-то откровенно гордился, кто-то равнодушно бросал в ящик стола, а кто-то и посмеивался.
Маме и отцу гордиться в голову не приходило. А мне? Мне в эти годы страстно хотелось найти оправдание нашей кровавой истории, искреннее и подлинное подтверждение конечной правоты и справедливости выбранной в 1917 году дороги. С каким облегчением я прочитала в «Охранной грамоте»:
…наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство.
Да, здесь есть осуждение, но есть и изумленное преклонение, и самое главное – принятие этого государства в свою внутреннюю вселенную.
А еще позже абсолютной, сияющей, невероятной вершиной увиделись «Стихотворения Юрия Живаго». Чем больше перечитываю, тем глубже становится текст, особенно евангельский цикл. Кстати, христианство Пастернака, безусловно подлинное и страстное, остается для меня загадкой и искушением. Его праздничный, сияющий, «как месяца луч в углубленье дупла», по-мужски прекрасный Христос имеет право судить века человеческой истории:
(«Гефсиманский сад»)
Христос Пастернака в моих глазах значительнее, милосерднее, человечнее евангельского, его пришествие действительно могло дать начало подлинному человеческому бытию и человеческой истории:
(«Рождественская звезда»)
Но совпадает ли этот Христос с тем, о котором поведали миру Матфей, Марк, Лука и Иоанн? Не уверена. Быть может, Пастернаку удалось невероятное – постичь ту божественную истину, которая должна же существовать на свете? Не знаю. Но если верить в Христа, то, конечно, в того, которого Мария Магдалина любила так, что сетовала:
(«Магдалина. II»)
Как мы ждали в перестроечные годы публикации романа «Доктор Живаго» (он появился в «Новом мире» в 1988 году)! Забегая вперед, не могу не отметить, что всеобщий, подлинно всенародный интерес к собственной истории и культуре, сопровождающий годы так называемой гласности, стал для меня одним из счастливейших жизненных впечатлений. Никогда не забуду, как солнечным сентябрьским воскресеньем 1987 года, в разгар подписной кампании на газеты и журналы (весь дефицит добывался с боем!), мы перекуриваем огородные заботы с дачным соседом Женей, поваром заводской столовой, и он сообщает: «А знаешь, я подписался на “Новый мир”». И на мое непроизвольное «Зачем?!» отвечает: «Хочу все-таки прочитать “Доктора Живаго”».
Не знаю, как и насколько оправдались Женькины ожидания (а жаль!). Что до меня, то скажу честно: поначалу роман разочаровал. Подлинное художественное потрясение принесли стихи и немногочисленные отдельные страницы. Отчетливо помню свое первое внятно сформулированное ощущение после захлопнутой журнальной обложки: автор как будто никогда не читал советских газет! И это вовсе не похвала, как может поначалу показаться. В независимости пастернаковского взгляда на российскую действительность были не только плюсы, но и минусы; отстраненное высокомерие «небожителя», на мой взгляд, не позволило ему до конца понять ни русскую трагедию, ни драму отдельного, даже очень близкого человека. Жестокость отстраненности видится мне в его отношении к родителям, к Евгении Владимировне, к старшему сыну, к Зинаиде Николаевне, к «страдалице Марине», даже к Ивинской (при ее возвращении из лагеря после первой отсидки он пытался порвать с ней).
Нет, Пастернаку не дано было ощутить ахматовское:
(«Реквием». 1940)
Не откажешь в проницательности Федину (при всем моем отвращении к его трусливым и бюрократическим позднесоветским годам), который назвал роман гениальным, гордым, абсолютно сатанинским. Возможно, но что в этом подлинно великого? Впечатление такое, что роман написан не столько для читателя, сколько для автора.
И все же, все же… После нескольких перечитываний странная, непривычная красота этой прозы постепенно стала открываться. Может быть, когда-то придет и понимание. А пока не могу удержаться и приведу мой любимый отрывок из прощального монолога Лары над гробом Юрия:
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Лев Львович Регельсон – фигура в некотором смысле легендарная вот в каком отношении. Его книга «Трагедия Русской церкви», впервые вышедшая в середине 70-х годов XX века, долго оставалась главным источником знаний всех православных в России об их собственной истории в 20–30-е годы. Книга «Трагедия Русской церкви» охватывает период как раз с революции и до конца Второй мировой войны, когда Русская православная церковь была приближена к сталинскому престолу.
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.
Сборник содержит воспоминания крестьян-мемуаристов конца XVIII — первой половины XIX века, позволяющие увидеть русскую жизнь того времени под необычным углом зрения и понять, о чем думали и к чему стремились представители наиболее многочисленного и наименее известного сословия русского общества. Это первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания крестьян, причем часть мемуаров вообще печатается впервые, а остальные (за исключением двух) никогда не переиздавались.
Внук известного историка С. М. Соловьева, племянник не менее известного философа Вл. С. Соловьева, друг Андрея Белого и Александра Блока, Сергей Михайлович Соловьев (1885— 1942) и сам был талантливым поэтом и мыслителем. Во впервые публикуемых его «Воспоминаниях» ярко описаны детство и юность автора, его родственники и друзья, московский быт и интеллектуальная атмосфера конца XIX — начала XX века. Книга включает также его «Воспоминания об Александре Блоке».
Долгая и интересная жизнь Веры Александровны Флоренской (1900–1996), внучки священника, по времени совпала со всем ХХ столетием. В ее воспоминаниях отражены главные драматические события века в нашей стране: революция, Первая мировая война, довоенные годы, аресты, лагерь и ссылка, Вторая мировая, реабилитация, годы «застоя». Автор рассказывает о своих детских и юношеских годах, об учебе, о браке с Леонидом Яковлевичем Гинцбургом, впоследствии известном правоведе, об аресте Гинцбурга и его скитаниях по лагерям и о пребывании самой Флоренской в ссылке.
Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти.