Книга за книгой - [6]

По каменной дорожке вдоль дома прошла с бутылкой минералки в руке твоя мама, в сумерках она похожа на тень, а идет к деревянному крыльцу посидеть там покурить, как любит. Думаю, ты уже спишь, обычно, стоит тебя уложить, ты засыпаешь через пару минут. Я и сам устал, но мне придется еще несколько часов поработать, по плану эту последнюю часть рукописи надо завтра сдать в издательство. Начало книги я доделал в среду утром, бросив гостей: самолет у них был после обеда, и они хотели еще раз искупаться — и в час дня отослал текст редактору, но поскольку было уже поздно, я не стал собираться с силами и браться за что-то новое, а выкатил из прихожей летнего домика косилку и вместо работы подстриг газон. Идя за косилкой и сужая круги, я думал о разговоре накануне, какие-то обрывки всплыли в голове, и мне вдруг стало страшно стыдно, что я так бахвалился. Кузен спросил, понравилась ли мне Бразилия, и я взялся рассказывать, что на встречу со мной пришла толпа народу. Он поинтересовался, много ли я путешествую, а я ответил, что мог бы ездить хоть триста шестьдесят пять дней в году, но сейчас отказываюсь от всех приглашений. Индия, сказал я, Аргентина, Бали, Чили, ЮАР.

Зачем я сыпал названиями?

Никакой необходимости в этой информации не было, чистое хвастовство.

Я дошел до тенистого участка у ограды, тут газона не было, одни сорняки и мох с проплешинами голой земли, и вдруг покраснел. Они младше меня на тринадцать лет, но нет, мне непременно надо рассказать, как хороши мои дела.

Можно подумать, мне двенадцать. В двенадцать удержаться от соблазна невозможно. Но в сорок семь? Когда ты отец четырех детей?

Вместо того чтобы продолжить движение по короткой стороне участка, вдоль камней на границе цветника, и постричь газон единой убывающей спиралью, я повернул налево, тем самым разделив его надвое; думал же об отце, как он однажды сказал мне, что битлы, которых я тогда в основном и слушал, просто списали свои главные песни у неизвестных классических композиторов, он обнаружил это в юности, когда брал уроки музыки. Будем в следующий раз у бабушки с дедом (пианино стояло у них), я тебе покажу, сказал он. В следующий раз я, конечно, напомнил ему и попросил сыграть. Не потому, что не доверял ему, он же отец, я принимал все его слова за чистую монету, просто мне было по-настоящему интересно. Он ответил, что наизусть не помнит, это у него в старых нотах, а перебирать сейчас старье времени нет. Я поверил и в это тоже, и только много лет спустя понял, что он все сочинил. Но для чего? Из ревности к «Битлз», которые так много для меня значили? Чтобы их принизить, а самому возвыситься?

Это была ложь, а не хвастовство.

Но что-то их роднит.

Очень расстроенный, я докосил первую половину газона и принялся за вторую.

Ладно, что уж теперь, думал я. Как вышло, так вышло. Ничего не попишешь.

Настроение чуточку выправилось, стрижка газона шла к концу, а вечером приедет брат.

Но нет.

Из позорной палаты явилось следующее воспоминание. Мы с группой выступали в Нью-Йорке, турне и так шло плохо, но вдобавок я беспрерывно нахваливал себя на все лады. Особенно перед басистом. Он мне очень нравился, поэтому я как будто бы мог не сдерживаться и быть самим собой, то есть зацикленным на себе эгоистом.

Осенью, когда мы записывали диск в студии в Гётеборге, я слетал оттуда на день в Стокгольм выступить на ток-шоу; на обратном пути я хотел только одного — немедленно покончить с собой, тем избежав позора из-за глупостей, которые я наговорил в эфире. Звучит как преувеличение, но со мной такое бывает: мелкие незначительные вещи вдруг становятся для меня непропорционально гигантскими, невыносимыми. Явившись после возвращения в студию, я не мог говорить ни о чем другом. Проговариванием я пытался уменьшить размеры бедствия до его реальной значимости. И дать окружающим шанс сказать мне «брось, наверняка все не так плохо», охолонить посреди пожара. На другое утро, все еще раздавленный позором, я сидел на диване и разговаривал с вокалистом, а к кофе-машине напротив нас подошел басист и стал варить себе кофе; я, вроде как извиняясь за себя, но и демонстрируя, что неплохо себя знаю, попросил его угадать, о чем мы тут говорили. Я ждал, он скажет о ток-шоу, но нет, он коротко ответил: «О тебе?».

Эту реплику я долго не мог пережить.

Зная за собой такое, я всегда стараюсь уделить внимание собеседнику, спросить о его делах, и механически задаю заученные вопросы, а если вдруг забудусь и сверну на себя, меня немедленно накрывает стыд к вящему недоумению моих визави, и я поспешно перевожу беседу на другую тему.

Нарциссизм — проявление инфантильности, но и попытка разделаться с ним тоже.

Вторая половина участка далась труднее, она похожа на лес больше, чем на газон, и нож дважды проскреб по камню со скрежетом, звук вернул меня к материальной действительности с ее солнцем, светом и буйством зелени всех оттенков.

Со стыдом я сражаюсь давно, с тринадцати лет, но проблема в том, что стыд каждый раз новый и всегда им мучаешься как в первый раз — это вообще роднит чувства, которые поглощают нас целиком: вожделение и влюбленность, ревность и смущение, чистые, беспримесные чувства в том смысле, что в них нет ничего, кроме них самих, и они неразумны и неопытны. Для обращения с такими чувствами нужна система, их надо куда-то упаковать, чтобы в них не втянуться. Только знание, что все пройдет, позволяет мне не отдаваться во власть позора целиком: я помню, что позже позорное предстанет в своем истинном размере, почти всегда небольшом. Важно не наделать глупостей, пока все в разгаре, не действовать по указке стыда и позора, а отторгать их. Это же касается страха, ревности, вожделения.