Книга юности - [46]

Иван Максимович был в торговых делах новичком, ничего не понимал в разных фокусах, до тонкости изученных бывалыми коммерсантами. Он не знал, например, что привезенную со склада колбасу не следует сразу пускать в продажу, а надо выдержать ночь под сырыми мешками, и к утру она за счет впитанной влаги прибавит веса — тогда и торгуй, отсчитывая разницу в свой карман. Такой же нехитрый фокус можно проделать с песком сахарным, а для конфет существует другой фокус, например сдирание с ящиков этикеток и продажа второго сорта за первый, для масла растительного — третий, и так далее, для каждого товара — свой фокус, не считая уж фокусов всеобъемлющего применения, вроде электрического вентилятора: очень хорошо действует, если струю воздуха от него направить на чашку весов — очищается по восьмидесяти граммов с каждого веса, за день-то, смотришь, и набежало… Бывалые коммерсанты с неописуемой ловкостью исполняют на многозвучном инструменте жульничества свои стяжательские сюиты и попадаются до крайности редко. Но для нового человека торговое дело — всегда капкан!

И угодил Иван Максимович под суд за чужие грехи. Когда вели следствие, он написал в Москву своему бывшему комиссару по гражданской войне. Теперь этот комиссар был в больших чинах и на высокой должности, однако отозвался на письмо старого красноармейца, приехал в Бузулук. Он приехал как раз на следующий день после приговора, по которому Иван Максимович должен был ехать в исправительно-трудовые лагеря на три года, с поражением в правах.

Московский гость получил свидание с Иваном Максимовичем. Вошел в камеру, руки не подал. Сел на табуретку. А Иван Максимович стоял перед ним с опущенной головой.

— Как же ты? — спросил московский гость. — Как же так нехорошо получилось, Иван Максимович?

— Не знаю, гражданин комиссар. — После приговора Иван Максимович уже не имел права обращаться к вольным людям со словом «товарищ», его специально предупредили об этом. — Одно только знаю, что не брал ни печенья, ни конфет, ни колбасы. А куда девалось, кто взял, не знаю.

— Ты можешь в этом поклясться, что не брал? — спросил московский гость. — Помнишь, я тебя из боя на руках вынес раненого и сам через тебя получил осколок в поясницу. Своей кровью, моей кровью поклясться ты можешь страшной кровавой клятвой?

Ивану Максимовичу сразу вспомнился этот бой с дутовцами под станцией Кувандык, что между Оренбургом и Орском, как чист он был тогда перед всеми, лучше бы его убили в этом бою, угадала бы пуля пониже, в самое сердце. На глазах Ивана Максимовича навернулись слезы. Но московский гость ждал ответа.

— Клянусь, товарищ комиссар, своей и твоей кровью, совместно пролитой на поле боя, не виноват ни в чем, копейкой не попользовался! Клянусь страшной клятвой!

Милиционер, сопровождавший московского гостя, отвернулся, скрывая волнение.

Московский гость протянул Ивану Максимовичу руку.

— Верю! Раз ты поклялся — верю. И ты мне поверь, Иван Максимович, — поезжай в лагерь спокойно, а я здесь без тебя — попробую разобраться. И разберусь, обещаю! Не отойду, пока не разберусь!..

Иван Максимович попал в один из лагерей на севере. Прошел месяц, второй — он все надеялся, ждал письма от комиссара. Прошел третий месяц, четвертым — и надежда погасла в его душе.

А тут как раз Ивана Максимовича перевели на другой лагпункт. Указали в бараке место на нарах. Соседями по нарам, справа и слева, были два вора, оба — в законе, в правах, представители тюремно-лагерной аристократии. Они встретили Ивана Максимовича весьма неприветливо. Улучив минутку, он подошел к надзирателю.

— Гражданин начальник, зачем же меня между ворами положили? Обидно мне.

— Обидно? — прищурился надзиратель. — А чем ты лучше?..

Всего три слова только, а убили они Ивана Максимовича наповал. В самом деле, чем в глазах окружающих он лучше этих воров? Кто здесь знает о его невиновности, кто поверит ему, если в лагере все, кроме воров, утверждают, что невиновны и сидят напрасно. И презираются за это ворами, которые откровенно и даже с гордостью рассказывают о своих темных подвигах и даже преувеличивают их с целью возвыситься. «А чем ты лучше?» — сказал надзиратель, и вполне справедливо сказал, потому что в приговоре за Иваном Максимовичем значилось хищение кооперативного достояния. После этих слов Иван Максимович ожесточился, решил про себя: «Если я не лучше воров, то буду таким же, как они, жизнь все равно погублена…»

О своем бывшем комиссаре он вспоминал с нехорошей усмешкой: отступился, бросил в беде, такой же подлец, себялюбец, как и все люди. В этих помыслах о комиссаре, в этой утрате доверия к людям и был его самый тяжкий грех, по сравнению с которым все другие мелкие грехи могли вовсе не приниматься в расчет.

На фронтах гражданской войны Ивану Максимовичу была свойственна отчаянность в боях, так что временами даже приходилось его удерживать. Потом, в мирные дни, отчаянность эта притухла, а здесь, на лагерном переломе, вспыхнула сызнова.

Иван Максимович понимал, что с ворами сойтись не так просто, — надо чем-то выделиться, отличиться, иначе воры не примут к себе.