Книга - [22]

Сева осторожно положил на рычаг трубку, еще немного посидел, приходя в себя, и отошел к окну. Его еще никогда не увольняли; ощущения были явно не из лучших. Что теперь?.. мысли белками прыгали в голове, он сделал усилие, чтобы сосредоточиться, и не смог. Сзади хлопнула дверь; на ходу сдирая с себя рюкзак, футболку, кроссовки и плейерные наушники с воющим из них трансом, вбежал старший сын, остановился, увидев отца, и тут же продолжил движение в свою комнату, по дороге отбросив в угол кроссовку и прыгая дальше уже на одной, босой, ноге.

— Отец! Ты приехал? Когда? Я сейчас убегаю… у нас чего пожрать найдется? Черт! Где же они?

— Кто? — спросил Сева, невольно улыбаясь и на секунду позабыв о своих проблемах.

— Джинсы! Шит! А! Вот… Ты надолго? — не дожидаясь ответа, сын промчался в ванную. Затем оттуда послышался шум воды и разочарованный вопль: — Аа-а! Папа! Бойлер! Уж если ты дома, то мог бы и бойлер включить! Черт! Шит! Шит!

Сева выждал и, улучив момент, когда парень, снова бегом, возвращался в свою комнату, поймал его за локоть.

— Погоди, Олежка… дай хоть посмотреть на тебя. Здоровый ты кабан! Качаешься?

— А как же иначе? — гордо отвечал сын, напрягая круглые бицепсы и нетерпеливо переминаясь на месте, как породистый жеребенок. — И качаюсь, и бегаю. Иначе не пройти.

Летом Олега забирали в армию, и он мечтал попасть непременно в какую-то элитную боевую часть. Как же она называется? Сева напрягся, вспоминая. Армейские термины сплошь состояли из дичайших сокращений и аббревиатур, совершенно темных для непосвященного человека.

— Как это называется? Пульсар?

— Пальсар, папа! — с досадой сказал Олег, высвобождая локоть. — Пальсар! По-вашему «разведрота». Я тебе уже сто раз объяснял. Ты меня извини, я очень тороплюсь. Случайно, не видел моей кроссовки?

— Вон она, — Сева указал в угол. — Как продвигается твой аттестат?

— Нормально! На университет потянет, не боись! — отозвался сын уже из своей комнаты. — Шит! Где же он? Папа, ты не видел мой зеленый свитер?

Дети, детишки, сыночки ненаглядные… Красивые, сильные, умные, веселые, они казались слепленными из другого теста, чем их родители. И это не удивительно, правда, Сева? Вспомни, как ты рос, парень: осторожно, с оглядкой, с четким разделением мира на внешний и внутренний.

Внешний мир напоминал старого полуслепого медведя: он был нелеп и неуклюж, но в то же время и смертельно опасен. При определенной ловкости и гибкости позвоночника можно было легко уворачиваться от его губительных лап и когтей — там припадешь к земле, там подпрыгнешь упругим пируэтом, там проползешь на брюхе, там спасешься на дереве… Старый бедолага и сам уже давно обходился без человечины, пробавлялся на подножном корму, корой да ягодами. Правда, временами случалось, что кто-то забывал осторожность или оступался, подойдя чересчур близко — по глупости или из озорства, а то и по непомерной человеческой гордости — и тогда уже медведь-людоед не упускал своего. Но такие печальные случаи происходили достаточно редко, являясь, скорее, исключением.

Зато внутренний мир… ты только вспомни тот внутренний мир, Сева! Тот мир, тот райский пальмовый край брежневской эпохи! Сокровища самиздата, неистощимые россыпи плодов, объявленных запретными для пущей сладости! Кухонные споры до хрипоты, до срыва голосовых связок, но и как бы вполголоса, во имя таинственной конспирации… А изощренное богатство эзопова языка? А пудовые фиги, оттягивающие карман? А бульдозеры, трудолюбиво сгребающие заурядные холсты прямиком в залы лучших мировых галерей и аукционов? А дальновидные литературоведы в штатском, выдвигающие своих, бесспорных, абсолютно непобиваемых кандидатов на Нобелевскую премию?

Ай-я-яй… где теперь все это, где? Издох тот медведь, сгинул плешивый людоед, а вместе с ним и все остальное — и кухни, и самиздат, и холсты, и премии с аукционами… ау!.. ау!.. аукцион!.. где ты? — Нет его, аукциона, не осталось. Ничего не осталось. Ээ-э, погодите… как это — «не осталось»? Быть такого не может! Что-то ведь да осталось! Гм… а и в самом деле… что-то действительно осталось. Вот он, Сева, к примеру, остался. И жена его Лена. И еще миллионы таких же, привычно осторожных обладателей гибкого позвоночника, твердо знающих, где припасть, а где и подпрыгнуть…

— Эй, папа! Папа!.. Эй!

— А? Что?

— Ну ты астронавт! Я тебя зову, зову, а ты где-то витаешь… Так я побежал, ладно? Будут звонить, переводи на мобильный. Бай!

Хлопнула дверь, убежал мальчик. Вон он, вприпрыжку мчится по тротуару, и встречные девчонки, завидев его, немедленно принимают вид таинственных незнакомок. И мир вокруг мчится вместе с ним, пляшет под его дуду — мир единый, целый и неделимый, без всяких там внешних и внутренних глупостей. Что ты можешь дать своим красивым и сильным мальчикам, Сева? Зачем ты им? Что может предложить раб свободному человеку, кроме темной и нудной науки терпеть? Кроме твоего знаменитого умения копать? Что?

К пяти начали сгущаться сумерки, зажглись фонари, загодя, исподволь приучая улицу к своему желтому рассеянному свету. Сева включил телевизор, походил по квартире, бесцельно подбирая и перекладывая с места на место вещи, постоял у окна, глядя на огни Бейт-Лехема, на уже едва различимый конус Эродиона, на округлые холмы Иудейской пустыни, светлеющие еще дальше, на спуске к не видимому отсюда Мертвому морю. Там остался лежать Клим. Его положили в пустыню всего несколько часов назад, но сейчас Севе почему-то казалось, что это произошло очень давно, годы и годы назад.