Книга рыб Гоулда. Роман в двенадцати рыбах - [56]

Первый мой рисунок сей рыбы вышел слишком слаб: мне не удалось передать исходящую от неё угрозу. Равно как и чудовищность её пропорций, огромность головы и как бы второстепенность конусовидного тела. Да и палитра моя оказалась слишком бедна, чтобы изобразить напряжённость всех мускулов, которая вообще-то свойственна всем рыбам, но звездочёту в особенности.

В тех случаях, когда какая-нибудь изображённая мною рыбина оставалась лишь малозначительной иллюстрацией для научного атласа, в моём воображении возникал непрошеным гостем проклятый образ мистера Космо Вилера, чья изобретательность уподобляла вселенную огромной паровой машине — из числа тех, кои пытался разрушить ломатель машин из Глазго; одни зубцы её цеплялись за другие, и вместе они перемалывали всё, что попадалось меж ними: меня, рыб; под вращающимися шестернями систематизации всё становилось сплошной съедобной массой.

Я снова и снова принимался за наброски к рисункам и за сами рисунки, трудился над ними, пока лист не заполняло множество пересекающихся, наложенных одна на другую линий и красок, служивших мне, по существу, сетью для уловления рыбы, но той всегда удавалось ускользнуть. Наконец я сделал рисунок, довольно посредственный, способный, однако, по разумению моему, сойти для Доктора. Но тут пропала сама рыбина — из неё всё-таки сварили суп и съели его, а рыбаки артели не спешили выполнить мою просьбу и выловить второго звездочёта, поскольку думали, что он у меня протухнет так же, как и первый.

Рыбакам так и не довелось вручить мне нового звездочёта, ибо колесу моей фортуны было угодно сделать ещё один, последний оборот, возносящий меня к лучшей судьбе, прежде чем всё провалилось к чертям и сам ад явился к нам в гости.

VII

Против чего я всегда возражал, так это против того, что в книгах никогда не должно быть отступлений от темы. В этом своём мнении я един с самим Господом Богом, ибо кто, как не Он, устроил так, чтобы можно было создать что Ему угодно всего из двадцати шести букв и при этом Его Писание всегда оставалось одним и тем же, в каком бы порядке они в нём ни выстроились, как бы ни сочетались. Лишь генералы и кучера почтовых дилижансов верят, будто прямые дороги самые лучшие. Думаю, что моё мнение разделяет даже Король. Не сомневаюсь, что он должен стоять горой за всяческие повороты, объездные дороги и прочие развлечения, позволяющие наслаждаться сменой пейзажа, ибо наряду с неудобствами лишь они одни и делают путешествие памятным, то есть запоминающимся, каким и надлежит быть всякому порядочному путешествию.

Развивая эту мою мысль, я объяснил Королю, что отношение к дорогам знаменует основополагающее расхождение между древнегреческой и древнеримской цивилизациями. Если вы прокладываете дорогу прямую словно стрела, как это делали римляне, то вам остаётся произнести всего три слова, некогда изречённые Цезарем: «Veni, vidi, vici!», то есть «Пришёл, увидел, победил!». Но вы пробираетесь, по примеру греков, извилистой козьей тропой, которая петляет вокруг всего Акрополя, и что получаете? А вот что: «Одиссею» и «Эдипа-царя» сразу вместе. Король, сам отчасти классик, смотрит в потолок и думает о грифонах, кентаврах и, разумеется, Плинии.

Как же я мог позабыть о Плинии?

И опять проницательнейший Король одерживает надо мной верх, доказав ещё раз, что обобщения есть занятие для дураков, ибо Плиния-то вполне можно причислить к римлянам, однако он всё же написал книгу, в коей ничего не говорится напрямую, книгу, в коей нет ни одной прямой параллели; и в этом смысле она может поспорить даже со сморщенным и асимметричным лицом Капуа Смерти, которое показалось мне ещё более кривым и помятым в тот самый день, когда он явился, дабы снова увлечь меня на обходную стезю, толкнуть на ещё одно — увы, неизбежное — отступление. Ах, как же умел этот чёрный кабатчик всплывать в моей жизни время от времени, причём неизменно в те самые моменты, кои были сопряжены с самыми радужными перспективами, а уходя, неизменно ввергать меня во мрак отчаяния! Он был воплощением Авантюры, я — Зависти; он был сама Беда, я — само Беспокойство; он продолжал говорить, а я даже уже не слушал, а размышлял, пытаясь найти какой-нибудь выход, какое-нибудь спасение.

Капуа Смерть предстал передо мной сияющим и счастливым, словно его только что освободили от работы на топчаке, улыбающимся так, будто сам Брейди был его закадычным приятелем, смеющимся задорнее наипервейшего гуляки в Хобарте; сомнений быть не могло: Капуа Смерть собственной персоной, слегка франтоватый, некоторым образом подстриженный и до отказа напичканный последними новостями вломился в дверь докторского коттеджа с криком «Долой рыб, дорогуша Вилли!», прежде чем я успел вымолвить хотя бы слово, схватил рисунок рыбы-звездочёта, швырнул его на тлеющие угли в камине Лемприера и, лучезарно лыбясь, сказал: «К нам в руки плывёт работёнка получше!»

Даже в казённой робе ему всё равно удавалось казаться щёголем, во всяком случае, таково было моё мнение. И как всегда, ему так хотелось забраться повыше, что удалось сделать карьеру даже на Сара-Айленде. Теперь, по его словам, он стал «высокопоставленным служащим Национальной железнодорожной станции Сара-Айленд» и «комиссаром путей сообщения с особыми полномочиями».