Мало-помалу я зашагал как робот, не задумываясь. Поднял глаза на лица, на которых, как отголоски, как варианты, как напоминания, были рассеяны черты лица Эли Рабиновича, моего деда.
В нашу тесную группку затесался какой-то чудовищно худой старик, не морщинистый, а как бы мумифицированный, с сутулой спиной, лихорадочными глазами и седым коротким ежиком волос. На нем был старый черный костюм, пыльный даже на взгляд. Он что-то бормотал, качая головой.
Никто его, казалось, не замечал. Словно призрак шел среди нас, видеть который мог только я.
Этот старик, скорее всего, был не из нашей семьи. Он не походил на Рабиновича. Наверно, это был один из многочисленных друзей деда, и я сердито недоумевал: почему он не мог остаться с остальными позади? С какой стати он лезет в нашу скорбь?
Мне было грустно.
И какая-то горькая радость нарастала во мне, глухо и мучительно.
Мой дедушка умер.
И я тоже скоро умру.
На небе не было ни единого облачка, и солнце, острое от холода, лило свой свет на всех этих евреев в черном, таких элегантных, красивых, безобразных, типичных, грустных и радостных, какими я их еще никогда не видел. Впереди длинная черная машина еле ползла, будто сам дедушка не спешил на свои похороны.
Мой дедушка умер. Я тоже скоро умру. Я был счастлив.
У меня было лицо ребенка. Я его потерял. Теперь я стал двадцатишестилетним стариком.
Я слабею. Хожу, опираясь на толстую трость, вырезанную из экзотического дерева.
Все идет очень быстро, несмотря на лекарства.
Я не стану перечислять вам мои хвори, рассказывать об их начале, о кризисах, обманчивом облегчении и рецидивах. Знайте только, что я болен десятикратно. Целая история.
Я больше никуда не хожу, только гуляю вокруг дома. Даже такая нагрузка меня теперь выматывает. Скоро придется прекратить и это.
Вчера на улице, волею насмешника случая, я встретил Алину. Она меня не узнала (к счастью). Я и сам себя не узнаю.
В зеркале я похож на того незнакомого старика, что приходил на похороны деда. Может, это все-таки был Рабинович.
Я прячусь от родных.
Я их люблю. Но угаснуть хочу без них. Я боюсь их родственных чувств, их бурных излияний. Я не хочу умирать, как умер дед. Ему эта смерть подходила; меня она ужасает. Я хочу умереть в тишине.
Иногда мне снится книга, в которой записана вся история моей семьи. Как будто каждый написал текст — изложение своей жизни. Каждому тексту предшествует фотография.
Будь у меня силы, я мог бы собрать сведения, поговорить с живыми, навести справки о мертвых или что-то выдумать, исходя из того, что я знаю, путаясь в датах, в хронологии, в событиях, потому что именно эту историю, историю Рабиновичей, мою историю, я хотел бы рассказать. Искажая. Угадывая. Привирая. Сочиняя. Любя.
Силы мои на исходе. Я уже почти не могу выстраивать фразы. Скоро придется лечь в больницу.
Пожалуй, на этом я отложу перо.
