Книга откровений. По следам Одолень-травы - [32]

Как видите, выход из положения всегда найдётся. Тем более что на протяжении всего лечения неизменными оставались порошки из лисичек, по чайной ложке три раза в день, и настойка ряски. Вечерами чай — то из цветов калины, то из цветов дикой яблони, лугового клевера или первоцвета — с чайной ложкой мёда. В остальных трёх курсах основу составлял то союз княжика и очитка, то сухих цветков хмеля, то настои из бодяка съедобного, или из овощного, из татарника, либо отвары из корней молочая высокого или миндалевидного. Один из настоев — до еды, другой — после еды. Состав бальзама не стал менять. Главная роль выпала на долю борца, здесь он оказался посильнее болиголова. Четыре курса — самый минимальный срок для лечения рака, но таких случаев наберётся у меня не больше двух десятков. В истории с Вадимом Н. сказалась, по-видимому, неожиданная смена совсем других трав и их подача в удачно подобранных комплексах. В 1993 году Вадим ушёл от меня, как показало медицинское обследование, здоровым. И исчез. Если от бывшего пациента я не имею никакой весточки, хотя бы дежурного звонка с поздравлениями в какой-нибудь праздник, у меня закрадываются в голову дурные мысли: окончательно ли я вылечил его, не возникли ли внезапные метастазы, жив ли он? Лет через пять и вовсе о нём вспоминаешь как о покойнике. И вдруг я узнаю от приятеля Вадима, что он, когда от него ушла жена, уехал в Екатеринбург, там снова женился, работал и вышел на пенсию. Мол, недавно с ним перезванивались. Я промолчал. Вспомнил Шагена Амбарцумовича, в «Одолень-траве» я писал о его сыне, избавленном от саркомы. Саша лишь пару раз разговаривал со мной, а его отец Шаген звонил постоянно, поздравлял меня с каждым праздником, с днём рождения, и только в годовщину Победы в 2011 году его звонка не было. И я всё понял, он ведь был намного старше меня.

* * *

Помню, в 1988 году приехали ко мне домой два крепких деревенских парня, родные братья из дальнего башкирского села, оба широколицые, загорелые, скуластые, в карих глазах выражение глубокой скорби. Сначала робко, затем всё напористей принялись упрашивать меня поехать к ним домой, где лежит их любимый отец, умирающий от рака лёгких. Рассказывали, перебивая друг друга, какой он работящий был, сколько у него почётных грамот и переходящих вымпелов, лучший механизатор в колхозе. Совсем недавно здоровым был, землю пахал, сеял и убирал хлеба, за скотиной ухаживал, и вдруг свалился, заболел так крепко, что положили его не в сельскую больницу, а отправили в городскую, да не какую-нибудь, а сразу в онкологическую. Там ему анализы сделали, через рентген пропустили, а лечить не стали, сказали: поздно, и дали бумагу с ладошку, где написано, что выписывается на какое-то симптоматическое лечение. И никто не объяснил, что из себя представляет такое лечение, которого даже в главной противораковой больнице нет. Отец ещё совсем молодой, а фельдшер, который каждый день приходит делать уколы против боли, открыто говорит, что жить ему осталось совсем немного, что он помирает. У меня непроизвольно, возможно грубовато, вырвалось: «Вы не по адресу пришли, ребята. Я не мулла и отходную молитву читать не умею». Один из братьев разжал кулак со скомканной бумажкой, развернул её, горячо возражая: «Абзый, мы не как-нибудь, а по адресу пришли, нам его в Союзе писателей одна красивая девушка дала, сказала, что теперь для нас это единственный адрес». В дальнейшем, когда я начал вести приём, взял за правило на дом к больным не ездить, тем более в дальние районы, поступал так не из прихоти, а из-за дефицита времени, уплотнённого до предела. Ведь после назначенных встреч с больными я сразу принимался готовить для них лекарства, чтобы не задерживать людей, приезжающих обычно издалека, спешащих к вечеру в обратный путь на поезд или в аэропорт. А пока я был вольный человек.

Долго мы тряслись по разбитой дороге и наконец въехали в село, остановились возле крепкой, уже успевшей почернеть от времени старинной крестьянской избы. На знакомый звук мотора бывалого «москвича» вышел встречать нас, едва поднявшись с постели, сам хозяин, невысокий, исхудавший мужчина с характерным для своей болезни бледно-серым лицом, с тёмными пятнами под глазами. «Меня зовут Муса», — сказал он, здороваясь по мусульманскому обычаю, протянув ладони.

Мы уселись на крылечке, не проходя в избу. Я понял, что Муса сегодня, а возможно и за последние дни, первый раз вышел на улицу. Жадно вдыхал он в тенёчке чистый, прохладный воздух, но так и не мог вдохнуть его полной грудью, мешала одышка. Но это не помешало ему достать кисет с самосадом. Из клочка газеты ловко свернул козью ножку, прикурил от спички. Я тоже достал свой «Беломорканал», чиркнул зажигалкой. Стал расспрашивать, давно ли он почувствовал себя больным, на что жалуется. Он отвечал между короткими затяжками — чувствовалось, ему важен был вкус табачного дыма, а вдохнуть ему глубже мешал тотчас возникающий, тяжелый, идущий из глубины груди кашель.

Я разложил на крылечке бумажные пакетики с травами: чина, буквица, измельчённый дурнишник, княжик, очиток пурпурный. Поставил рядом бутылки с настойками. Их тоже было немало: болиголов, календула, зверобой, марьин корень с добавленной настойкой левзеи, ряска. Даже бальзам из настоек почек чёрного тополя, цветков и шишек хмеля, цветков календулы, травы мелиссы, ряски, корней кровохлёбки, цветущих верхушек конопли (мой самый первый бальзам, его сразу взяли на вооружение многие известные целители). На пакетиках написано, как настаивать травы и как принимать. На бутылках тоже отдельные наклейки. На всякий случай в чистой ученической тетрадке написал весь распорядок, от начала и до конца. Сколько ни приглашали, я не зашёл в избу, где был накрыт стол с дефицитной тогда бутылкой водки. Уговаривали отдохнуть хотя бы несколько дней, завтра сходить с бредешком на рыбалку, парни знают, в каких омутках много рыбы. Но я кое-как отговорился, и братья повезли меня обратно домой. За лето и осень они раз пять приезжали за лекарствами, радовались тому, что отец воспрянул духом и стал чувствовать себя лучше.