Книга осенних голосов - [3]

Лелея коварство опытного индейца, —

Быть первым, быть вечно первым, на самом взлете,

Когда от падений некуда больше деться!

А может быть, все – мираж, и вождя надули?

Как пьяницу, что шатается на вокзале

И, путая синяки со следами пули,

Истошно вопит: «Они меня заказали!»?

Вождю отвечают: «Надо бы попуститься.

Запомни, не ты один на планете гений».

Но в облаке над ЧАЭС пролетают птицы,

Поэзией облученные, как рентгеном;

И цель на табло мигает в вокзальном зале:

Пора выбывать из шумных житейских скачек.

Такие дела… Вождя уже заказали…

И вождь этот – я.

Но главное: я – заказчик.

Пасха

Вчера я был убит. Сегодня я

Очнулся под землей и ткнулся лбом

О бархат крышки, изломав хребет

В попытке встать хотя б в неполный рост…

С небес я слышал щебет соловья,

Рев Боингов и тихий рокот бомб.

Вдали все так же бронзовел Тибет.

В норе все так же шевелился крот.

Я был убит. О Господи, за что?

Я обстоятельств действа не засек

И не увидел главного лица,

За пять минут до гибели устав…

Палач был тих. Палач носил пальто.

Палач негромко кашлял – это все,

Что я заметил. Сказку до конца —

Досматривать нельзя: таков устав.

Теперь мой пульс спокоен, как удав.

Я рою грунт со слабостью сохи.

Участок мой не ведают: ни Google,

Ни справочник, ни Книга Берейшит…

Прозрение приходит, как удар:

Я был убит, конечно, за стихи.

Вернее, так: за то, что я могу

Сказать стихами то, что их страшит.

Я помню казнь: мой лучший друг сказал,

Что я – «поэт гражданских кабаков».

Передо мной кривлялся мелкий бес.

И отпевал меня схизматик-поп…

Потом мой друг уехал на вокзал.

Бес выдохся. Поп спать ушел в альков.

Я пролежал Субботу – и Воскрес.

Пришла Мария и открыла гроб.

Закрыть глаза

Закрыть глаза – и спать, и спать, и спать,

Не видя снов.

Всю жизнь – до самой смерти.

Будильник сел.

Будить его не смейте.

Добро и Зло отмечены как спам.

Закрыть глаза – родных не встретив глаз

(Того, вернее, что от них осталось).

Так бабушки, когда приходит старость,

Ложатся в рай, забыв на кухне газ.

Закрыть глаза – так раковый больной,

Навеки веки под рукой сестричек

Смежает,

Улетая к Беатриче

И обретая дантовский покой.

В полнейшей тьме ты весь как будто «над»:

Не только тьмой, – но даже белым светом,

Что греет чернокожую планету…

Закрыть глаза —

И Африки не знать.

Закрыть глаза – не видеть в них тебя

(Читай: себя) – и весь народ йоруба.

… А женщины, которых любит Рубенс,

Готовят фарш для пышных кулебяк.

Будда и червячок (Сутра о своевременности)

Мне рассказали… Я бы не

Смог написать ни ямба сам:

Будда сидел под яблоней.

Будде хотелось яблока.

«Будде хотелось»?! – Опаньки!

Факт вопреки пророчеству.

Это в какой же опере

Будде чего-то хочется?!

Страсти давно похерены,

Но не об этом песенка:

Яблоко было – зелено,

Будде не дали лесенку.

Будда стоял растерянно.

Будда тянул кота за хвост.

Лезть мудрецу на дерево —

Вроде бы не по статусу.

Вышло светило яркое —

Выжгло сады по осени:

Спелые чудо-яблони

Сами плоды и сбросили.

Будду при виде яблока

Радость постигла дикая…

Вдруг червячок из ядрышка

Йогу сказал: «Иди-ка ты!

Мне и без будд здесь нравится.

Гажу я здесь и юркаю!» —

В общем, согласно правилам:

Будда – не пара Ньютону.

Время

Памяти Иосифа Бродского

Ты приедешь ко мне – я не брошусь с порога встречать:

Как тогда, полупьяным, – с блевотой и счастьем в обнимку.

Я теперь выхожу не в кабак, не на площадь, – а в чат.

Аватар, согласись, не украсишь рентгеновским снимком.

И пишу я теперь (даже стыдно!), как глупый кадет

В эмиграции, – приторный, пафосный вальс в стиле ретро.

А по улицам ходят молекулы в виде людей.

Ганс читает спецкурс по фрейдизму.

А бедная Грета

Доедает в «Макдональдсе» свой двухэтажный хот-дог,

Опуская глаза перед взглядом бездомной собаки.

Ты приедешь все тот же —

Высокий. Усталый. Худой.

В очень модной подаренной мной (или кем-то) рубахе.

Было время, ты помнишь, чужих я боялся вещей?

Я снимал их с тебя, как с Маруси казак – коромысло.

Но сейчас, кто что носит, поверь, не несет вообще

Никакого – ни личного, ни социального – смысла.

Ты приедешь в мой дом – он покажется страшно чужим.

У него по весне отрастут стометровые башни,

И на каждой из них будет маленький призрачный джинн

Выпускать из бутылки смешные мечты о вчерашнем.

Ты, конечно, захочешь узнать, что случилось в конце:

Где хозяин?

Где старая кухня с прокуренным газом?

Но в ответ только хрипло затявкает, дергая цепь,

Внук той сучки, что стала котлетой для девочки Ганса.

Попытка Сэлинджера

Наташе Антоновой

Выйди, Сестренка.

Прятаться – больше негде:

Светит, как солнце, твой пацифистский нимб.

Наши мужья – Поэты – тусят на небе.

Мы – непонятным раком – сидим под ним.

Дай закурить.

Забей сигарету праной.

Верю в Тебя,

Как дети – в советский фильм.

Видишь, как щедро хлещет нектар из крана? —

Только не вздумай ставить проклятый фильтр.

В каждом прохожем —

Прячутся херувимы.

В каждом дерьме —

Вместилище чистоты.

Мы беззащитны так, что неуязвимы:

Нам непонятно, кто изобрел щиты.

Это, конечно, глупо —

Дышать эфиром.

Всей внутривенной пропастью – падать в рожь.

Кто-то Большой на жизнь не поставил фильтра:

Так и кури, Сестренка, —

Авось, умрешь.

Синдром фатальной обреченности Анна Юннис. г. Санкт-Петербург

От автора:

Детство я провела на Северном Кавказе (в одном из тех городков, где Печорин наделал много шуму), позже переехала в Петербург и обвенчалась с его колоннадами, крышами и каналами на долгие пятнадцать лет.