Книга образов - [29]

Взгляни на розу над моим бюваром.

Скажи, не так же ль робко рыщет свет

вокруг нее, как вкруг тебя? Ей тоже

не место здесь. Не смешанной со мной

внизу в саду ей лучше б оставаться

или пройти. Теперь же вот как длит

она часы. Что ей мое сознанье?

Не содрогнись, коль мысль во мне блеснет.

Понять — мой долг, хотя б он жизни стоил.

Так создан я. Не бойся; дай понять,

зачем ты здесь. Я ослеплен. Я понял.

Я, как слепой, держу твою судьбу

в руках и горю имени не знаю.

Оплачем же, что кто-то взял тебя

из зеркала. Умеешь ли ты плакать?

Не можешь. Знаю. Крепость слез давно

ты превратила в крепость наблюдений

и шла к тому, чтоб всякий сок в себе

преобразить в слепое равновесье

кружащего столбами бытия.

Как вдруг почти у цели некий случай

рванул тебя с передовых путей

обратно в мир, где соки вожделеют.

Рванул не всю, сперва урвал кусок,

когда ж он вспух и вырос в вероятье,

то ты себе понадобилась вся

и принялась, как за разбор постройки,

за кропотливый снос своих надежд,

и срыла фунт и подняла из теплой

подпочвы сердца семена в ростках,

где смерть твоя готовилась ко всходу,

особенная и своя, как жизнь.

Ты стала грызть их. Сладость этих зерен

вязала губы и была нова,-

не разумелась, не входила в виды

той сладости, что мысль твоя несла.

Потужим же. Как нехотя рассталась

с своим раздольем кровь твоя, когда

ты вдруг отозвала ее обратно.

Как страшно было ей очнуться вновь

за малым кругом тела; как, не веря

своим глазам, вошла она в послед

и тут замялась, утомясь с дороги.

Ты ж силой стала гнать ее вперед,

как к жертвеннику тащат скот убойный,

сердясь, что та не рада очагу,

и преуспела: радуясь и ластясь,

она сдалась. Привыкнувши к другим

мерилам, ты почла, что эта сделка

ненадолго, забыв, что уж и ты

во времени, а время ненасытно,

и с ним тоска и канитель, и с ним

возня, как с ходом затяжной болезни.

Как мало ты жила, когда сравнишь

с годами те часы, что ты сидела,

клоня, как ветку, будущность свою

к зародышу в утробе, — ко вторично

начавшейся судьбе. О труд сверх сил!

О горькая работа! Дни за днями

вставала ты, чуть ноги волоча,

и, сев за стан, живой челнок гоняла

наперекор основе. И при всем

о празднестве еще мечтала. Ибо,

как дело было сделано, тебе

награды стало жаждатьсях как детям

в возместку за противное питье,

что в пользу им. Так ты и рассчиталась

с собою; потому что от других

ты слишком далека была и ныне,

как раньше, и никто б не мог сказать,

чем можно наградить тебя по вкусу.

Ты ж знала. Пред кроватью в дни родин

стояло зеркало и отражало

предметы. Явность их была тобой,

все ж прочее — самообманом; милым

самообманом женщины, легко

до украшений падкой и шиньонов.

Так ты и умерла, как в старину

кончались женщины, по старой моде,

в жилом тепле, испытанным концом

родильницы, что хочет и не может

сомкнуться, потому что темнота,

рожденная в довес к младенцу, входит,

теснит, торопит и сбирает в путь.

Не следовало плакальщиц, однако б,

набрать по найму — мастериц вопить,

за плату? Можно мздой не поскупиться,

и бабы выли б, глоток не щадя.

Обрядов нам! У нас нужда в обрядах.

Все гибнет, все исходит в болтовне.

И, мертвая, еще должна ты бегать

за жалобой задолженной ко мне!

Ты слышишь ли, я жалуюсь. Свой голос

я бросил бы, как плат, во всю длину

твоих останков, и кромсал, покамест

не измочалил, и мои слова,

как оборванцы, зябли бы, слоняясь,

в отрепьях этих, если б все свелось

лишь к жалобам. Но нет, я обвиняю.

И не того, отдельного, кто вспять

повел тебя (его не доискаться,

и он, как все), — я обвиняю всех,

всех разом обвиняю в нем: в мужчине.

И пусть бы даль младенчества тогда

мне вспомнилась, былую детскость детства

уликой озаряя, — не хочу

про это ведать. Ангела, не глядя,

слеплю я из нее и зашвырну

в передний ряд орущих серафимов,

напоминаньем рвущихся к творцу.

Затем, что мука эта стала слишком

невмочь. Уже давно несносна ложь

любви, что, зиждясь на седой привычке,

зовется правом и срамит права.

Кто вправе обладать из нас? Как может

владеться то, что и само себя

лишь на мгновенье ловит и, ликуя,

бросает в воздух, точно детский мяч?

Как флагману не привязать победы

к форштевню судна, если в существе

богини есть таинственная легкость

и рвет невольно в море, так и мы

не властны кликать женщину, коль скоро,

не видя нас, она уходит прочь

по жерди жизни, чудом невредима;

неравно, что самих нас манит зло.

Ведь вот он, грех, коль есть какой

на свете:

не умножать чужой свободы всей

своей свободой. Вся любви премудрость —

давать друг другу волю. А держать

не трудно, и дается без ученья.

Ты тут еще? В каком ты месте? Ах,

как это все жило в тебе, как много

умела ты, когда угасла, вся

раскрывшись, как заря. Терпеть —

дар женщин.

Любить же — значит жить наедине.

Порой еще художники провидят:

в преображенье долг и смысл любви.

Здесь ты была сильна, и даже слава

теперь бессильна это исказить.

Ты так ее чуждалась. Ты старалась

прожить в тени. Ты вобрала в себя

свою красу, как серым утром будней

спускают флаг, и только и жила

что мыслью о труде, который все же

не завершен; увы, — не завершен.

Но если ты все тут еще, и где-то

в потемках этих место есть, где дух

твой зыблется на плоских волнах звука,

которые мой голос катит в ночь

из комнаты, то слушай: помоги мне.

Ты видишь, как, не уследя когда,