Книга образов - [28]

и, отъединенна, как могила,

сердце выпить вечности дала

от всего, что тлен и суета,

отреклась, величьем поражая,-

и теперь, как нагота людская

и как кость слоновая, желта,

растянулась на сухой костери.

Лев рычал вблизи, гонимый гладом,

и позвал старик на помощь зверя,

чтобы схоронить ее скорей

посреди пустыни и корней.

Старый лев сидел с могилой рядом,

камень, точно герб, держа над ней.

Перевод В. Летучего

XXVI. РАСПЯТИЕ

Как давно заведено, к пустому

месту казни всякий сброд согнали,

расходясь, через плечо бросали

взгляды на казненных, не по-злому

корча рожи вздернутым троим.

Но управились сегодня скоро

палачи и сели под большим

камнем наверху для разговора.

Вдруг один (мясник, видать, матерый)

ляпнул просто так: — Вон тот кричал.

И другой привстал в седле: — Который?

Чудилось ему: Илию звал

чей-то голос. Все наверх взглянули,

вслушавшись. И, чтобы не погиб

бедолага, губку обмакнули

в уксусе и в рот ему воткнули —

в еле-еле слышный хрип,

пытку думая продлить на час

и увидеть Илию сначала.

Но вдали Мария закричала,

и с истошным воплем он угас.

Перевод В. Летучего

XXVII. ВЕЛИЧАНИЕ БОГОРОДИЦЫ

Тяжелая, она шла вверх по склону

без утешенья — и изнемогла;

но стоило увидеть ей матрону,

что гордо на сносях навстречу шла,

и знала все, хоть ей не открывались,-

как сгинула тревога без следа;

и женщины брюхатые обнялись,

и юная сказала: — Навсегда

самой любовью ныне стала въявь я.

Ее сияньем Бог затмил тканье

и золото богатого тщеславья;

и женщину он выбрал и во славе

наполнил дальним временем ее.

Избрал меня. Хоть я того не стою,

шлет звездам весть с престола своего.

Душа моя, величь своей хвалою,

как можешь высоко, — Его.

Перевод В. Летучего

РЕКВИЕМ

I. ПО ОДНОЙ ПОДРУГЕ РЕКВИЕМ

Я чту умерших и всегда, где мог,

давал им волю и дивился их

уживчивости в мертвых, вопреки

дурной молве. Лишь ты, ты рвешься вспять.

Ты льнешь ко мне, ты вертишься кругом

и норовишь за что-нибудь задеть,

чтоб выдать свой приход. Не отнимай,

что я обрел с трудом. Я прав. Кой прок

в тоске о том, что трогало? Оно

претворено тобой; его здесь нет.

Мы всё, как свет, отбрасываем внутрь

из бытия, когда мы познаем.

Я думал, ты зрелей. Я поражен,

что это бродишь ты, отдавши жизнь

на большее, чем женщине дано.

Что нас сразил испугом твой конец,

и оглушил, и, прерывая, лег

зияньем меж текущим и былым,-

так это наше дело. Эту часть

наладим мы. Но то, что ты сама

перепугалась и еще сейчас

в испуге, где испуг утратил смысл,

что ты теряешь вечности кусок

на вылазки сюда, мой друг, где все —

в зачатке; что впервые пред лицом

вселенной, растерявшись, ты не вдруг

вникаешь в новость бесконечных свойств,

как туг во все; что из таких кругов

тяжелый гнет каких-то беспокойств

тебя магнитом стаскивает вниз

к отсчитанным часам: вот что, как вор,

меня нежданно будит по ночам.

Добро бы мысль, что ты благоволишь

к нам жаловать от милости избытка

и до того уверена в себе,

что, как ребенок, бродишь, не чураясь

опасных мест, где могут сделать вред.

Но нет. Ты просишь. Это так ужасно,

что, как пила, вонзается мне в кость.

Упрек, которым, ночью мне привидясь,

ты шаг за шагом стала бы, грозя,

теснить меня из легких в глубь брюшины,

отсюда — в сердца крайнюю нору,-

упрек подобный не был бы жесточе

такой мольбы. О чем же просишь ты?

Скажи, не съездить мне куда? Быть

может,

ты что забыла где и эта вещь

тоскует по тебе? Не край ли это,

тобой не посещенный, но всю жизнь

родной тебе, как чувств твоих двойчатка?

Я похожу по рекам, расспрошу

о старине, пойду водить беседы

с хозяйками у притолок дверных

и перейму, как те детей сзывают.

Я подгляжу, как там земную даль

облапливают в поле за работой,

и к властелину края на прием

найду пути. Я подкуплю дарами

священников, чтобы меня ввели

в глухой тайник с заветною святыней,

и удалились, и замкнули храм.

А вслед за тем, уже немало зная,

я вволю присмотрюсь к зверям, и часть

повадок их врастет в мои суставы.

Я погощу в зрачках у них и прочь

отпущен буду, сонно, без сужденья.

Я попрошу садовников назвать

сорта цветов и затвержу названья,

чтобы в осколках собственных имен

увезть осадок их благоуханья,

и фруктов накуплю, в которых край

еще раз оживает весь до неба.

К тому же в них ты знала толк, в плодах.

Перед собой их разложив по чашкам,

ты взвешивала красками их груз.

Так ты смотрела на детей и женщин,

любуясь, как в плодах, наливом их

наличья. Так же точно ты смотрела

и на себя, как полуголый плод,

вся в зеркало уйдя по созерцанье,

оно ж по росту не влезало внутрь,

и, сторонясь, оно не говорило

о видимом — я есмь, но: это есть.

И так нелюбопытно было это

воззренье, что не жаждало тебя:

так чуждо было зависти, так свято.

Таким бы я хотел сберечь твой образ

в глуби зеркальной, прочь ото всего.

Зачем же ты приходишь по-другому?

Зачем клевещешь на себя? Зачем

внушить мне хочешь, что в янтарных бусах

на шее у тебя остался след

той тяжести, которой не бывает

в потустороннем отдыхе картин?

Зачем осанке придаешь обличье

печального предвестья? Что тебя

неволит толковать свое сложенье,

как линии руки, так что и мне

нельзя глядеть, не думая о роке?

Приблизься к свечке. Мне не страшен вид

покойников. Когда они приходят,

то вправе притязать на уголок

у нас в глазах, как прочие предметы.

Поди сюда. Побудем миг в тиши.