Книга, обманувшая мир - [171]
Не приводя всех разнообразных дальнейших славословий по адресу П. А. Столыпина, начавших раздаваться с начала 1990-х гг., можно лишь процитировать книгу С. Рыбаса и Л. Таракановой, где утверждалось, что в своих речах Столыпин «обращается через десятилетия и к нам», а в результате столыпинских указов в России началась якобы «экономическая бескровная, но самая глубокая революция» >{172}.
Подобные абстракции никогда не принимались всерьез исторической наукой, однако ее положение в России в 1990-е было таково, что она оказалась задвинутой, в буквальном смысле, на задворки общественного сознания и если и могла что-либо возразить нарастающему вульгарному публицистическому «мейнстриму», то только на страницах специализированных малодоступных изданий. Печально, но факт: историческая критика концепций Солженицына (включая и его концепцию противопоставления Столыпина Ленину) в это период подавалась, как правило, лишь в косвенной, завуалированной форме, в чем проявлялось действие новой идеологической цензуры. Единственный случай прямой критики представляет статья Г. П. Жидкова в журнале «Отечественная история» в 1994 г. (при редакторстве С. В. Тютюкина), где автор останавливался не столько на «Архипелаге ГУЛАГ», сколько на эпопее «Красное колесо», недвусмысленно оттеняя при этом всю сомнительность псевдоисторических методов автора, заявленных и в «Архипелаге». Как подчеркивал Г. П. Жидков, «авторская историософия и концепция 1917 года постулированы заранее», «современное видение российского 1917 года для Солженицына — это видение через гулаговские очки», «автор исходит из представления о бесспорности формулы “после этого — значит вследствие этого”, при таком подходе неизбежна аберрация исторического зрения», а вся эпопея представляет «крепко сколоченную смысловую конструкцию», служащую лишь «иллюстрацией авторской концепции» >{173}. Еще более важны наблюдения Г. П. Жидкова об особенностях работы писателя с историческим источниками: «Пристрастие здесь очевидно и легко доказуемо. А. И. Солженицын не следует правилу audiatur et altera pars[113] и предпочитает слушать лишь одну сторону. Подчеркнуто игнорируя всю советскую литературу (видимо, как заведомо лживую и тенденциозную), автор без надлежащей осмотрительности безоговорочно приемлет западную, и особенно белоэмигрантскую. Наибольшее влияние на оценочные суждения автора оказали книги С. П. Мельгунова и Георгия Каткова… В ряду многообразных источников авторское предпочтение отдано самому ненадежному и субъективному — мемуарам. Целые главы и сюжеты выписаны целиком по мемуарным источникам… Особо следует выделить малоизвестные даже ныне мемуары камергера Ив. Тхоржевского. Их сопоставление с текстом А. И. Солженицына обнаруживает не только смысловую, но и лексическую повторяемость… Повторена мысль, что выстрел М. Богрова убил надежду страны, и не осознано, что богровская пуля, в сущности, была выпущена вслед уже уходящему с политической сцены Столыпину, судьба которого была предрешена Николаем II и придворной камарильей» >{174}.
Обнаженная в оценке профессионального историка-эксперта суть метода Солженицына в «Красном колесе» — компилирование разнообразных источников и подгонка их под готовую концепцию — легко может быть проецируема и на «Архипелаг ГУЛАГ». В сущности, тот же метод применялся писателем и в его более поздней нашумевшей книге «Двести лет вместе», что было отмечено многочисленными рецензентами >{175}. Почему «Архипелаг» остался вне подобного анализа, судить трудно, но очевидно, что кроме большой трудоемкости подобной работы действовали вполне конкретные конъюнктурные причины, приведшие к оттеснению исторической науки от ее первородной роли главного средства объективного осмысления общественных процессов и явлений и превращению ее (во множестве конкретных и персональных случаев) в инструмент пропагандистской поддержки новой «демократической» российской власти.
Доверчивое и апологетическое прочтение «Архипелага ГУЛАГ», лишенное всякой исторической критики, оказало огромное влияние на мировое общественное сознание. Как известно, после сенсационной публикации «Архипелага» во Франции в 1970-е гг. в этой стране образовалось новое философско-политическое течение, назвавшее себя «детьми Солженицына». Это были, как правило, недавние «новые левые», провозгласившие себя теперь «новыми правыми» (А. Глюксман, Ф. Фюре, Б. А. Леви и другие). По словам Б. А. Леви, «Архипелаг» смог «в один момент потрясти наш внутренний мир и перевернуть идейные ориентиры». Аналогичное явление имело место и в других странах. Однако нигде это движение не привело к сколь-либо радикальным изменениям во внутренней политической, а тем более в социально-экономической жизни этих государств — имело место лишь сужение влияния и падение авторитета коммунистических и других левых партий. В СССР-России все было гораздо серьезнее и печальнее по последствиям. Самоидентификация «дети Солженицына» в стране по понятным причинам не прижилась, хотя она отчетливо бытовала среди новой элиты и лишь отчасти микшировалась более обтекаемым популярным слоганом «дети XX съезда». В то же время влияние реальных российских «детей Солженицына» (тех, кто воспринял «Архипелаг ГУЛАГ» как истину в последней инстанции) на жизнь страны, как мы уже отмечали выше, оказалось настолько мощным и всеобъемлющим, что оно буквально в течение нескольких лет (1989–1992) привело к разрушению огромного многонационального государства, к смене всего его общественно-политического и экономического строя. Несомненно, основная причина в том, что апологетами Солженицына в России оказались люди, имевшие в своих руках чрезвычайно сильные властные рычаги и опиравшиеся на поддержку авторитетной творческой интеллигенции (показавшей во многих случаях черты типичной русской «интеллигентщины», т. е. слабости и неустойчивости, а отнюдь не интеллектуализма в западном понимании…).
