Книга не о любви - [53]

За четыре месяца меня дважды ударили по лицу. Постепенно я поняла, почему раньше всегда улыбалась, но как только до меня это дошло, я сразу же разучилась. Когда я рассматривала посетителей баров и дискотек, мне казалось, что улыбки приклеены к женским лицам. Как будто здесь одни только члены клуба примитивных женщин. У одних была счастливая улыбка, у других судорожная, у третьих улыбка напоминала маску, некоторые улыбались так естественно, как будто родились с оскаленным ртом.

Чаевых теперь почти не давали, мое финансовое положение становилось все более неприятным, да тут еще позвонила мать и спросила, не побуду ли я пару недель с собакой. К этому времени родители сокращали немецкую зиму (или осень, или весну) не реже двух раз в год, причем делали это на Канарских островах. А так как я была единственным членом семьи, не отягощенным никакой более или менее приличной работой, то на меня всякий раз ложилась обязанность следить за домом и собакой.

— Конечно, — сказала я, — обязательно побуду.

В тот момент мне было никак нельзя бросить работу на целых две недели. Даже в нормальных условиях, когда родители уезжали, мне приходилось одалживаться у Феликса и следующие два месяца заниматься возвращением занятых сумм. Кроме того, ночуя в отчем доме, я каждый раз чувствовала себя препакостно.

— Я так рада, что ты наконец сможешь выбраться из города, подышишь свежим воздухом и подлечишь свой туберкулез.

Совсем недавно у меня обнаружили туберкулез легких. Сначала я радовалась, но ровно до тех пор, пока не оказалась в смертельно тоскливом санатории среди хрипящих астматиков, где узнала, что для склонных к побегам заразных туберкулезников существует палата с решеткой на окне. Психотерапевтша уже собиралась затащить меня в местную баскетбольную команду, когда выяснилось, что я не заразна и могу быть свободна.

— Ты подхватила это только потому, что таскаешься где ни попадя всю ночь напролет и живешь среди этой гадости, — заявила мама.

Гадостью она называла этаж над фабрикой, где я жила вместе с Феликсом. Нам звонили рекламщики и редакторы, они просили поставить их в известность, если вдруг мы соберемся съехать, но родители мои не знали ни фильма «Дива», ни слова «лофт» и настаивали на том, что нельзя жить так асоциально.

— И потому что ты ничего не ешь.

— Мама, — завопила я, — мама, во мне столько лишнего веса! Я ем больше чем нужно.

— Ничего подобного. Гложешь пустой хлеб! Как бы там ни было, я набила для тебя холодильник. Даже в магазин можешь не ходить. На всякий случаи оставляю в кошельке шестьдесят марок. Но холодильник забит полностью. Деньги только на всякий случай. Я так рада, что не нужно беспокоиться о тебе хотя бы две недели. Теперь хоть знаю, что здесь ты великолепно отдохнешь.

— Послушай, мама, — начала я осторожно, — собака для меня — это помеха. Конечно, я с удовольствием о ней позабочусь. Но это не отдых. Я сделаю это просто для вас. И я совсем не могу вот так просто на две недели исчезнуть с работы.

— Если бы у тебя была приличная профессия, то ты бы могла. Тебе бы хватало не только на еду.

— Если бы у меня была приличная профессия, я, прежде всего, не могла бы смотреть за вашей собакой.

— Я-то думала, что ты делаешь это с удовольствием. Думала, что ты любишь Бенно.

— Я его действительно люблю. Мне бы только хотелось, чтобы вы отдавали себе отчет в том, что с моей стороны это жертва.

— Жертва? Нам от тебя не нужно никаких жертв. Значит, больше нам не удастся уехать. — И, отвернувшись от трубки, она кричит: — Отец, даем отбой! Анна не хочет присмотреть за собакой. Как ты думаешь, тебе еще удастся вернуть в турагентстве деньги? Может быть, уже поздно?

— Ну, хорошо. Извини. Это для меня совсем не жертва. Я очень рада, что буду с собакой. Рада, что холодильник забит и мне не нужно ничего покупать, что я могу только и делать что обжираться и отдыхать.

Через два дня я отвозила родителей в аэропорт.

В последний раз я видела Хемштедта в 1990 году. Я приняла решение больше с ним не встречаться, но практически было невозможно, чтобы мы с ним хоть раз да не столкнулись бы. Так как я год за годом и ночь за ночью ездила в такси, то почти любой житель Гамбурга хоть однажды да садился в мою машину. Кроме Дидриха Дидерихсена. Я все время надеялась, что как-нибудь повезу Дидриха Дидерихсена, но вместо него регулярно возила всего лишь Альфреда Хильсберга.

Хемштедт вынырнул в половине седьмого утра прямо перед радиатором. Такси я уже поставила и теперь ехала на своем черном «мерседесе» стоимостью сто тысяч марок в новую квартиру. После разрыва с Феликсом и фазы постоянно меняющихся любовных увлечений я познакомилась с владельцем этого лимузина и впервые в жизни поняла, что такое хороший секс. Я все еще не могла вспомнить, как это было с Хемштедтом, но то, что это не могло быть чем-то из ряда вон выходящим, я уже знала. Наверняка. Иначе я бы не забыла. Любила ли я его все еще? Любви не было. Совсем. Скорей всего, я его никогда по-настоящему не любила. Может быть, влюбилась в первого попавшегося, кто меня терпеть не мог, так же как и мой отец.

Сев ко мне в машину, Хемштедт пренебрежительно осмотрел «мерседес» и сказал, приподняв брови: «Итак, это действительно ты, Анна», но я все равно заметила, что его так и тянет похвастаться.