Книга Монеллы - [20]

Может быть, она вернется.

Вместо того, чтоб сказать: «до свиданья, жди меня, — будь паинькой!» для того, чтоб он подстерегал отзвук ее мелких шажков в коридоре и бряцанье ключей в замках, она молчала, и придет невзначай, подбежит на цыпочках сзади, положит свои теплые ладошки на его глазки — да, да, — и крикнет: «ку-ку», словно пташка, что вернулась в свое гнездышко.

Вспомнил он тот день, когда увидел ее впервые. Белая, хрупкая, словно искорка прыгала она и смеялась, смеялась. И ее очи были, словно гладь озера и мысли проносились по ним, словно тень прибрежных деревьев. Оттуда, из за угла, подошла она, добрая, ласковая. Она смеялась, и переливы ее смеха были, точно замирающее дрожанье хрустального кубка. Это было в зимние сумерки; стоял туман; лавочка была открыта — вот так, как теперь. Такой же вечер, те же предметы, тот же звон в ушах: — другой год и одинокое ожидание. Он осторожно двигался по комнате; все было таким же, как тогда, в первый раз; но он ждал: разве этого не довольно, чтоб она пришла? И он простирал свою бедную раскрытую ручку в туман.

В этот раз Монелла не вышла из неведомой дали. Ни один смешок не зазвенел в туманной тиши. Монелла была далеко и уж не помнила ни того вечера, ни года. Кто знает? Быть может, она проскользнула в ночной темноте в эту нежилую комнатку и за дверью подстерегает его с сладко бьющимся сердцем. Ребенок шел тихонько, чтоб застать ее врасплох. Но ее там не было. Она вернется — о! да — она вернется. Те, другие дети довольно нарадовались ей. Теперь его черед. Ребенку послышался ее лукавый голосок, шепчущий: «Сегодня я паинька!» Слова умолкшие, далекие, полинявшие, словно старые краски, уже потертые эхом воспоминания.

Дитя терпеливо уселось. Вот плетеное кресло, в котором она сидела, и скамеечка, которую она любила, и зеркальце, еще более дорогое, оттого что оно было разбито, и последняя рубашечка, сшитая ею, рубашечка, «которая называлась Монеллой», выглаженная, немного вздувшаяся, ждущая своей госпожи.

Все вещицы в комнате ждали ее. Рабочий столик был открыт. Маленький метр высовывал из круглой коробки свой зеленый язычок со вдетым в него колечком. Развернутые платочки вздымались белыми холмиками. Из-за них торчали острия иголок, будто копья из засады. Маленький резной наперсток был затерявшимся шлемом. Ножницы, словно стальной дракон, лениво разевали свою пасть. Так спало все в ожидании. Маленькая живая тележка, проворная и суетливая, не двигалась больше, обливая весь этот заколдованный мир своим благотворным теплом. Весь причудливый маленький замок труда дремал. Ребенок ждал с надеждою. Тихонько откроется дверь; запорхает смеющийся огонек; разгладятся белые холмы; ударятся тонкие копья; заброшенный шлем покроет снова розовую голову; стальной дракон быстро защелкает пастью, и тележка забегает повсюду, и стершийся голосок опять скажет: «Сегодня я паинька!».

Разве чудо не случается дважды?

О ее терпении

Я пришел в тесное и темное место, но полное грустного аромата заглохших фиалок. Никак нельзя было обойти это место, похожее на длинный, узкий проход. Нащупывая дорогу, я задел маленькое тельце, как когда-то, свернувшееся во сне, я коснулся волос и провел рукой по лицу, что было мне знакомо, и мне показалось, будто личико дрогнуло под моими пальцами и я узнал, что нашел Мо-неллу, одиноко спящую в этом темном месте.

Я изумленно вскрикнул и сказал ей, видя, что она не плачет и не смеется:

— О, Монелла! так ты пришла сюда спать, далеко от нас, словно терпеливый крот в своей норке?

А она широко раскрыла глаза и полуоткрыла уста, как в былое время, когда она не понимала, и молила помочь ей мысль того, кого она любила.

— О, Монелла! — снова заговорил я, — все дети плачут в опустевшем доме; игрушки покрылись пылью, лампочка потухла, все смешки, что звенели по углам, стихли, и мир вернулся к работе. Но не думалось нам, что ты здесь. Мы думали, ты играешь где-то далеко от нас, куда мы не можем прийти. А ты вот спишь, свернувшись в клубок, точно дикий зверек, под снегом, который ты любила за его белизну.

Тогда она заговорила и, странно, голос ее не изменился в этом глухом темном месте. Я не мог удержаться от слез, а она утерла их своими волосами, потому что одежда ее очень износилась.

— О, дорогой! — сказала она, — не надо плакать; тебе нужны твои очи для того, чтоб работать; пока люди живут, работая, время еще не настало. И не надо тебе оставаться в этом холодном и темном месте.

Тогда я зарыдал и сказал ей:

— О, Монелла! когда-то ты боялась тьмы?

— Я не боюсь ее больше, — сказала она.

— О, Монелла! ведь холод был тебе страшен, как прикосновенье руки мертвеца?

— Мне не страшен уж холод.

— И ты здесь одна, совсем одна, дитя, а, помнишь, ты плакала горько, когда бывала одинока?

— Я уже не одинока; я жду.

— О, Монелла! кого ждешь ты, дремля свернувшись, в этой мрачной глуши?

— Не знаю, — сказала она, — но я жду. И мое ожиданье со мною.

Тогда я увидел, что все ее личико было озарено великой надеждой.

— Не надо оставаться здесь, в этом мрачном холодном месте, мой дорогой, — снова сказала она, — вернись к своим друзьям.