Книга и братство - [6]

— Извини, что Пат не смогла прийти, — сказал Джерард, наливая Роуз шампанское. Дженкин в отсутствие Гидеона должен был быть партнером Патрисии в танцах.

— Ничего страшного, — ответил Дженкин, — все замечательно. Черт! Проклятый сэндвич! — Огурец с его сэндвича соскользнул на пол.

— А Вайолет не сказала, почему не смогла прийти? — спросила Роуз.

— Нет, да это и так известно. Не желает видеть такое множество счастливых смеющихся молодых людей. Не желает видеть, как мы тут без устали счастливо смеемся.

— Кто ее за это осудит? — пробормотал Дженкин.

— Она, вероятно, была бы рада приглашению, — сказала Роуз. — Может, ей не хотелось видеть Тамар такой счастливой. Родители способны любить своих чад и вместе с тем завидовать им. — И добавила часто повторявшееся: — Надо что-то делать с Вайолет.

— Я не заметил Тамар и Конрада, а вы? — сказал Джерард. — Забыл позвать их сюда на бокал шампанского.

— Им с нами будет неинтересно! — откликнулась Роуз.

— Они выглядят такими юными, вся эта молодежь, согласитесь, — продолжал Джерард. — Ах, le jeunesse, jeunesse![6] Свежие, гладкие, открытые, невинные, естественные лица!

— Не то что у нас, — поддержал Дженкин, — с печатью страстей, непримиримости и пьянства!

— Вы двое выглядите как дети, — сказала Роуз, — по крайней мере Дженкин. Ну а Джерард как… — Она недоговорила, избегая делать комичное сравнение.

— Мы и были детьми тогда, — ответил Джерард.

— А, вы о том, что мы были марксистами, — сказал Дженкин. — Или воображали себя платониками, или кем-то в этом роде. Вы до сих пор не избавились от этого увлечения.

— Мы думали, что сможем создать некое действительно цивилизованное альтернативное общество, — возразил Джерард, — у нас была вера, мы верили.

— Дженкин все еще верит, — сказала Роуз. — Во что ты веришь, Дженкин?

— В новую теологию! — мгновенно откликнулся Дженкин.

— Не говори глупости!

— Ты не о новом ли марксизме, — спросил Джерард, — это ведь почти то же самое?

— Ну, если он достаточно нов…

— Настолько, что не узнать!

— Я в церковь не хожу, — сказал Дженкин, — но тем не менее стою за то, чтобы религия оставалась. Линия фронта пролегает там, где сходятся религия и марксизм.

— Это не твое, — проговорил Джерард, — то есть это не твоя битва. Ты не желаешь сражаться за Маркса! Как бы то ни было, эта потасовка совершенно не для тебя.

— Где ж мне сражаться? Я б хотел броситься в самую гущу. Но где она, эта гуща?

— Ты уже сколько лет говоришь подобное, а все ни с места, — заключил Джерард.

— Дженкин романтик, — сказала Роуз, — я тоже. Я б хотела быть священником. Может, доживу до такого.

— Из Роуз вышел бы изумительный священник!

— Я против, — возразил Джерард. — Не съешь все сэндвичи.

— Так ты согласен называться платоником? — спросила его Роуз.

— О да!

— И об этом ты собираешься писать сейчас, выйдя в отставку?

— А о Плотине будешь писать, как обещал? — поинтересовался Дженкин.

— Возможно.

Джерард явно не желал обсуждать свои планы, и его собеседники переменили тему.

Роуз сняла очки и подошла к окну. Сквозь стекло виднелись освещенная прожектором башня, высокая и уменьшившаяся луна — плотный серебряный круг, огни на деревьях у реки. Сердце подступало тяжелым комком, который хотелось исторгнуть из себя. Неожиданно она едва не разрыдалась от радости и страха. Стройная башня со шпилем, сверкающая в темно-синем небе, напоминала изображение в «Книге Часов». И еще кое-что она напоминала Роуз, иногда, пожалуй, часто, — своего рода театр, когда она видела подсвеченные ночью здания и слышала неземные голоса, какие и сейчас инстинктивно ожидала услышать, размеренно и звучно рассказывающие захватывающий отрывок из истории или легенды. Son et lumièere[7] во Франции, Англии, Италии, Испании. Les esprits aiment la nuit, qui sail plus qu’une femme donner une âme â routes choses[8]. Это заблуждение, подумала она, и вообще, что за нелепая мысль! Конечно, она сама, в известном смысле, занималась именно этим — наделяла «душой» всякие дурацкие неживые вещи, безусловно не заслуживающие, чтобы о них восторженно вещали миру божественным голосом у волшебной башни. У нее это было больше похоже на безотчетную веру или наплыв неизбытой любви. Она глубоко вздохнула и с легкой улыбкой повернулась, опершись о подоконник.

Мужчины посмотрели на нее с нежностью, потом друг на друга. Возможно, во всяком случае Джерард отчасти знал, что она чувствует, и знал, и не знал. Роуз понимала, как ему хотелось всегда, чтобы ей не удалось вернуть себе покой.

— Еще шампанского? — предложил Дженкин. — Тут припрятано невероятное количество бутылок.

— Где Джин с Дунканом, я думала, они здесь? — спросила Роуз, когда пробка ударила в потолок.

— Они были тут до вас, — ответил Дженкин. — Джин утащила его, не терпелось потанцевать.

— Джин такая спортсменка, — сказала Роуз. — До сих пор может стоять на голове. Помните, как она однажды сделала в лодке такую стойку?

— Дункан хотел остаться и пить дальше, но Джин не позволила.

— Дункан пьет слишком много, — сказала Роуз. — А Джин сегодня в той красной накидке с черным кружевом, которая мне так нравится. В ней она выглядит как цыганка.