Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - [68]

Он с безнадежной медлительностью улегся на спину, и ему представилось, как при виде его голых ног эта милая женщина удивленно морщится, а потом, , и вовсе брезгливо отворачивается… А что он мог сделать?! Ну да, раньше надо было думать, а теперь… Будешь терпеть этот позор до конца, с ненавистью к себе решил он.

Между тем доктор Алексеева, с таинственной угрозой позвякивавшая инструментами за ширмой, вернулась к пациенту, равнодушно навалилась на ледяные фурмановские пятки своим животом (с бессмысленной заботой о ее он постарался незаметно ослабить упор) и начала вкалывать ему в ноги какие-то иголки – то в одно место, то в другое, каждый раз спрашивая, что он при этом чувствует. На лице у нее застыло выражение профессионального внимания. Ни жалкое зрелище его «повышенной растительности», ни прочие проявления (как любил говорить Боря), казалось, не производили на нее никакого впечатления – хотя, возможно, она просто мастерски скрывала свою естественную реакцию. Дотрагиваясь мягкими теплыми руками до его ног, она два раза мельком улыбнулась ему и один раз отпустила какую-то не слишком удачную шутку (на секунду Фурмана даже посетила невероятная мысль, что, может, все и не так уж плохо, как он с перепугу вообразил?..). Воздействия продолжались, но, поскольку несчастный кролик не реагировал на неоднократно сделанные ему ясные намеки, Алексеева вдруг остановилась и с искренней беспомощностью всплеснула руками:

– Са-аш! Ну ты чего у меня так зажался-то весь? Даже обидно. Я ж тебя не кусаю, правда? Эти процедуры должны быть приятными! Давай, расслабляйся! (Сердито.) Ну-ка, улыбнись мне сейчас же! – Слабенькая улыбочка… – Да… Ну, хоть что-то. А то лежит с таким видом, как будто я его пытаю!..

Наконец эксперименты закончились, и она пошла мыть руки. Пока раздавленный Фурман поднимался и одевался, Алексеева что-то сосредоточенно писала в его карту. Закончив, она попросила сестру пригласить в кабинет маму.

– Ну что я вам могу сказать? – запросто обратилась она к маме, одновременно насмешливо поглядывая на Фурмана. – Мальчик у вас очень хороший. Вы, наверное, и без меня это знаете… (Мальчик с мамой дружно покраснели.) Что же касается состояния его нервной системы… – Она стала употреблять какие-то медицинские термины (застеснявшийся Фурман в этот момент решил перевязать шнурок на ботинке): в общем, что-то там такое было ослаблено и требовало поддержки, но ничего страшного. – …ПО ХАРАКТЕРУ ВСПЫЛЬЧИВЫЙ, НО БЫСТРО ОТХОДИТ… (Господи, а это она откуда взяла? Какой же я «вспыльчивый»-то? Я что, буянил при ней? Даже ни разу не брыкнулся, когда она меня колола своими иголками! И вообще… Разве меня можно таким назвать? Ну ладно, зато хоть «отходчивый», и на том спасибо…)

Домой Фурман с мамой возвращались довольные: мама испытывала облегчение от исполненного долга, а Фурман, несмотря на пережитые унижения, с затаенным весельем вспоминал молодую раскованную докторшу в тесно облегающем халатике; к тому же он услышал от нее нечто важное о самом себе – и это удивляло его и немного тревожило…

2

Затянувшаяся поздняя осень странно сузила мир, сделав его похожим на большой грязный ангар. Иллюзия дневного освещения – для желающих обманываться и строить жизненные планы – поддерживалась с десяти утра до половины первого дня, после чего начиналась ночь. Что ж – тем слаще было ложиться и засыпать, засыпать, засыпать… Хотя иногда и там происходило какое-то неприятное мельтешение, умножались нелепицы, неожиданно сгущался страх. Где-то в черной пустоте космоса мозг Фурмана на протяжении многих часов (или суток – счет времени был потерян) ослепительно выжигался изнутри поисками смертельно-обязательного решения геометрических задач высшей степени сложности, выполненных на «натуре» и представлявших собой титанические металлоконструкции, невесомо парящие в безвоздушном пространстве, – на одной из таких гигантских красноватых балок Фурман и сидел – без шлема, в легком белом костюме астронавта («Но почему, почему именно я должен… У меня же тройка в четверти по математике! А скорее всего, и в году будет!» – отчаянно признавался он в стоящее рядом маленькое устройство связи. ПРОСТО БОЛЬШЕ НЕКОМУ, терпеливо и печально вразумлял его далекий голос…). В затхлых мглисто-коричневых комнатах, похожих на пещеры, велись искусные беседы с кем-то, кто поначалу казался пусть и подзабытым, но весьма благорасположенным «дядей», старым знакомым родителей, который всех знал и обо всех расспрашивал, – но чем дальше, тем очевиднее становилось, что это совсем не тот человек, за которого его принимают, а кто-то другой – и даже, может быть, вообще не человек… Короче, это был сам Дьявол. («Так значит, все это с самого начала было ловушкой! – с непростительным опозданием понимал Фурман, видя, как довольно посмеивается. – И я ЕМУ уже обо всех разболтал… даже с адресами… О нет! Нет!..») Или же что-то безобидно малюсенькое, похожее на пенек или сухой гриб, вдруг-вдруг-вдруг-вдруг начинало пульсировать и расти, разбухать с кошмарной, тошнотворной скоростью, грозя в какие-то секунды до предела заполнить и раздавить собою весь мир… – от ужаса Фурмана катапультировало, но этот мерзкий сон преследовал его, повторившись несколько раз.