Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - [2]
Когда «усы» были выдернуты из головы бедного насекомого, к фурмановскому креслу подкатили медицинский столик с инструментами, от одного вида которых у него мороз пошел по коже. Наиболее угрожающе выглядела толстая кривая игла с отдельно лежащим гигантским шприцем (почти таким же прибором кололи снотворное артисту Моргунову в «Кавказской пленнице»).
– Что, страшно? – хмуро спросил Лисицын, перехватив фурмановский взгляд.
Нет-нет, ведь «проколоть» такой иглищей ничего невозможно, она слишком широкая, вы что!..
Однако Лисицын покамест всего лишь настойчиво высматривал что-то в онемевшем фурмановском носу через конусообразные металлические трубочки, грубо выворачивая их вместе с ноздрями то в одну, то в другую сторону.
Сориентировавшись, он некоторое время звенел инструментами на столике, загораживая его спиной, а потом мягко повернулся к Фурману с той самой ужасающей иглой.
– Сейчас мне надо будет пройти твой хрящик, – со спокойным интересом сообщил Лисицын. – Это неприятно, но ты уж потерпи, пожалуйста. Тебе, наверное, ребята в палате уже говорили, что это не смертельно? Так что постарайся не сопротивляться, а лучше помоги мне, ладно? Так мы быстрее закончим.
Фурман судорожно кивнул, вжавшись в подголовник и приготовившись терпеть, как в подвалах гестапо.
…Похоже, у Лисицына что-то не получалось – тяжело дыша, он давил на иглу уже чуть ли не со всей силы, кряхтя и постанывая вместе с Фурманом, которому казалось, что его нос взламывают, как дверь. Никакой это был не «прокол»! Если бы Фурман не был пристегнут к креслу, его бы, наверное, давно перекувырнуло через голову с помощью этого вставленного в нос рычага! О-о-о, он весь обливался холодным потом, боясь, что беспощадный Лисицын следующим усилием свернет ему шею, мечтая потерять сознание и судорожно цепляясь за кресло. Наконец что-то, сопротивлявшееся в глубине его черепа, отчаянно хрустнуло и подалось, изогнутая игла продвинулась в образовавшуюся дыру, и Лисицын отвалился… Увлекшись своим занятием, он уже чуть ли не сидел на Фурмане верхом, этакая кобылина костлявая.
Что же дальше? Это ведь еще не все?! Дальше Фурману освободили трясущиеся руки и велели держать у подбородка большой полукруглый таз. К торчащей из бесчувственного носа игле привинтили тяжелый поллитровый шприц, нажали на поршень… и вдруг в самые фурмановские мозги щекотным ударом влетел, диким восторгом пронесся по дальним уголкам и игриво захороводил водяной вихрь. Фурман чуть не охнул от небывалого удовольствия, но побоялся захлебнуться теплым желтым потоком, который начал извергаться в таз из дырявой головы.
После этого Фурман по праву почувствовал себя больничным ветераном. Однако чисто медицинские результаты промывания мозгов были неутешительными: левая гайморова пазуха оказалась настолько забитой, что стало ясно – для ее очистки требуется более серьезная «радикальная» операция.
В течение следующей недели Фурману сделали рентген обеих пазух, еще раз промыли их – уже почти совсем не больно, без всякого «прокола» – и взяли кровь из вены. Он очень старался не смотреть, что там происходит, уставлялся на потолок, на голую стену, в пустое окно, но блуждающий взгляд, словно веревкой, тянуло туда, туда – где большая пробирка жирными ритмичными толчками наполнялась черной жидкостью…
– Нюхай! Нюхай!!! – и после машинального вдоха пронзительная струя нашатырного спирта звонким горном пробуждает мозг от обморочного полусна…
Постепенно выяснялись и некоторые подробности предстоящего. Правда, сейчас в отделении не было никого, кому бы уже сделали такую операцию, но старожилы смутно припомнили, о чем идет речь, и охотно объяснили Фурману, что ему должны «продолбить дырку». Для чего, в каком месте и как – это было уже вне их компетенции. Чем долбить? – да обычным долотом! И все принимались смеяться, обсуждая возможные технические подробности «долбления».
После долгих колебаний Фурман подступил с тревожным вопросом к своему палатному врачу, но тот сказал, что это все вообще не должно его заботить, тем более что операцию будет делать даже и не сам Лисицын, а его научный руководитель – крупнейший специалист в этой области, доктор наук, профессор и вообще светило. Фамилия профессора была с неопределенным армянским окончанием, и врач добавил, что это женщина, а Фурману просто фантастически повезло, поскольку в последнее время она очень редко проводит собственные операции. Это, кстати, настораживало (может, она вообще забыла, как это делается?), но врач говорил с таким неподдельным уважением и даже восхищением, что Фурману оставалось только смириться с неминуемым. Хотя, надо сказать, полусерьезные планы побега (например, через окно с помощью простыней – отделение находилось на высоком втором этаже) периодически обсуждались в палате.
Население ее было разновозрастным: от нескольких малышей, ютившихся здесь скорее всего из-за нехватки мест в других, более подходящих им по составу палатах, до обросшего девятиклассника из какого-то сибирского города, безвылазно жившего в больнице уже чуть ли не второй год. На шее у него болталась узкая неряшливая повязка, которая должна была прикрывать торчавшую прямо из горла короткую резиновую трубочку с пластмассовой прокладкой. Разговаривать он мог только странным свистящим шепотом, зажимая трубочку пальцем. После еды трубочку полагалось вынимать и чистить. Он уже перенес несколько операций, но перспективы его выздоровления оставались туманными. Несмотря на свои трудности с речью, этот больничный старожил, полнеющий от недостатка движений, любил поговорить и, сипя трубочкой, охотно сообщал «новеньким», что горло ему «перерезали» прошлой зимой, во время катания с горы на лыжах: он упал на спину, и по нему на полном ходу случайно проехали чьи-то санки. Сам он больше ничего не помнил, но, со слов врачей, спасло его только то, что скорая в тот раз приехала действительно скоро. Кровищи, говорят, было…
Роман Александра Фурмана отсылает к традиции русской психологической литературы XIX века, когда возникли «эпопеи становления человека» («Детство. Отрочество. Юность»). Но «Книга Фурмана» – не просто «роман воспитания». Это роман-свидетельство, роман о присутствии человека «здесь и теперь», внутри своего времени. Читатель обнаружит в книге множество узнаваемых реалий советской жизни времен застоя. В ней нет ни одного придуманного персонажа, ни одного сочиненного эпизода. И большинство ее героев действует под реальными именами.
Несмотря на все свои срывы и неудачи, Фурман очень хотел стать хорошим человеком, вести осмысленную, правильно организованную жизнь и приносить пользу людям. Но, вернувшись в конце лета из Петрозаводска домой, он оказался в той же самой точке, что и год назад, после окончания школы, – ни работы, ни учебы, ни хоть сколько-нибудь определенных планов… Только теперь и те из его московской компании, кто был на год моложе, стали студентами…Увы, за его страстным желанием «стать хорошим человеком» скрывалось слишком много запутанных и мучительных переживаний, поэтому прежде всего ему хотелось спастись от самого себя.В четырехтомной автобиографической эпопее «Книга Фурмана.
Дедушка тоже был против больницы. Но мама с неожиданным фатализмом сказала, что, раз врач так настаивает – а этого врача им порекомендовали именно как знающего детского специалиста, и найти кого-то еще у них вряд ли получится в ближайшее время, – значит, нужно соглашаться. Если нет никакого другого способа определить, что происходит, пусть будет так. Черт с ней, со школой, пусть она провалится! Главное, чтобы возникла хоть какая-то ясность, потому что без этого жизнь начинает просто рушиться.Самого Фурмана охватывала жуть, когда он представлял себе, что ложится в психушку.
Повесть «Пробел» (один из самых абстрактных, «белых» текстов Клода Луи-Комбе), по словам самого писателя, была во многом инспирирована чтением «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу», повлекшим его определенный отход от языческих мифологем в сторону христианских, от гибельной для своего сына фигуры Magna Mater к странному симбиозу андрогинных упований и христианской веры. Белизна в «онтологическом триллере» «Пробел» (1980) оказывается отнюдь не бесцветным просветом в бытии, а рифмующимся с белизной неисписанной страницы пробелом, тем Событием par excellence, каковым становится лепра белизны, беспросветное, кромешное обесцвечивание, растворение самой структуры, самой фактуры бытия, расслоение амальгамы плоти и духа, единственно способное стать подложкой, ложем для зачатия нового тела: Текста, в свою очередь пытающегося связать без зазора, каковой неминуемо оборачивается зиянием, слово и существование, жизнь и письмо.
В 2020 году человечество накрыл новый смертоносный вирус. Он повлиял на жизнь едва ли не всех стран на планете, решительно и нагло вторгся в судьбы миллиардов людей, нарушив их привычное существование, а некоторых заставил пережить самый настоящий страх смерти. Многим в этой ситуации пришлось задуматься над фундаментальными принципами, по которым они жили до сих пор. Не все из них прошли проверку этим испытанием, кого-то из людей обстоятельства заставили переосмыслить все то, что еще недавно казалось для них абсолютно незыблемым.
Селеста Барбер – актриса и комик из Австралии. Несколько лет назад она начала публиковать в своем инстаграм-аккаунте пародии на инста-див и фешен-съемки, где девушки с идеальными телами сидят в претенциозных позах, артистично изгибаются или непринужденно пьют утренний смузи в одном белье. Нужно сказать, что Селеста родила двоих детей и размер ее одежды совсем не S. За восемнадцать месяцев количество ее подписчиков выросло до 3 миллионов. Она стала живым воплощением той женской части инстаграма, что наблюдает за глянцевыми картинками со смесью скепсиса, зависти и восхищения, – то есть большинства женщин, у которых слишком много забот, чтобы с непринужденным видом жевать лист органического салата или медитировать на морском побережье с укладкой и макияжем.
Журналист, креативный директор сервиса Xsolla и бывший автор Game.EXE и «Афиши» Андрей Подшибякин и его вторая книга «Игрожур. Великий русский роман про игры» – прямое продолжение первых глав истории, изначально публиковавшихся в «ЖЖ» и в российском PC Gamer, где он был главным редактором. Главный герой «Игрожура» – старшеклассник Юра Черепанов, который переезжает из сибирского городка в Москву, чтобы работать в своём любимом журнале «Мания страны навигаторов». Постепенно герой знакомится с реалиями редакции и понимает, что в издании всё устроено совсем не так, как ему казалось. Содержит нецензурную брань.
Острое социальное зрение отличает повести ивановского прозаика Владимира Мазурина. Они посвящены жизни сегодняшнего села. В повести «Ниночка», например, добрые работящие родители вдруг с горечью понимают, что у них выросла дочь, которая ищет только легких благ и ни во что не ставит труд, порядочность, честность… Автор утверждает, что что героиня далеко не исключение, она в какой-то мере следствие того нравственного перекоса, к которому привели социально-экономические неустройства в жизни села. О самом страшном зле — пьянстве — повесть «Дурные деньги».
Книга посвящена французскому лётчику и писателю Антуану де Сент-Экзюпери. Написана после посещения его любимой усадьбы под Лионом.Травля писателя при жизни, его таинственное исчезновение, необъективность книги воспоминаний его жены Консуэло, пошлые измышления в интернете о связях писателя с женщинами. Всё это заставило меня писать о Сент-Экзюпери, опираясь на документы и воспоминания людей об этом необыкновенном человеке.