Книга Бекерсона - [10]

Ранее описанный беспомощный акт сожжения письма и открытки явно представлял собой нечто вроде последнего всплеска, прежде чем он окончательно, без остатка и, как ему казалось, теперь с охотой смирился со своей судьбой. Причем он даже предвидел, но только еще не был готов реализовать эту капитуляцию, проявившуюся в акте сожжения. Любопытным в этой истории было то, что именно в неосознанном сожжении документов проявились его высокомерие, а также нехватка хладнокровия, что доказывало: урок не пошел впрок, достижение цели оставалось делом будущего.

В свои без малого тридцать лет он ощущал себя в переходном состоянии как в профессиональном, так и в личном плане, когда все казалось возможным и ничто — стабильным. Этот кризис, как он, видимо, справедливо заметил, наряду с упомянутым разрывом с его прежней женой или подругой породила прежде всего глубокая неудовлетворенность, связанная не в последнюю очередь с почти абсолютным провалом его попыток заработать. С другой стороны, слово «кризис» вовсе не означало, что его дела складывались наихудшим образом или что он ощущал себя глубоко несчастным человеком. Напротив, этот отрезок жизни стал для него периодом прорыва и динамичного движения вперед. Фактически, несмотря на все переживания, на всю потерянность и подавленность, которые свалились на него, он был полон неиссякаемой бодрости и поразительной живости, которая лишь временами выливалась в состояние изнеможения, в своеобразное самопогружение, в неожиданные переживания в связи с утратами и отчаянностью положения, которые однажды (это произошло в декабре во второй половине дня, тогда темнеет быстро, уже в полпятого вечера; он вдруг ощутил, что силы на исходе, и, не раздеваясь, лег в постель) довели его уже в полудремоте до состояния свободного падения: как будто все быстрее и быстрее устремляешься к земле, но никак на нее не упадешь…

При этом он никак не мог уловить: ранее описанный кризис являлся следствием неприятия редакцией его текстов или, наоборот, отвергнутые тексты породили кризис? В любом случае последний привел к тому, что его и без того напряженное финансовое положение постепенно все более усугублялось. Между тем ему не составило большого труда научиться жить на удивительно малую сумму денег, он уже давно сформировал для себя достаточно скромный уровень потребления — собственную систему ценностей, в которую он укладывался без особых потрясений. Так, разъезжая по городу, он вновь и вновь заглядывал в универсальные магазины и так называемые бутики, чтобы купить себе белье и все прочее на основе понижения сортности товара, на который натыкался хоть и неожиданно, но неизменно вовремя. Ему казалось, что эти усилия по поиску, отслеживанию, просчитыванию, отбраковыванию и принятию ценового решения суть иная форма его жизненного кредо, отражавшего сугубо индивидуальный способ удовлетворения потребностей и пропитания. Он всегда стремился к построению структуры счастья, которая ведь нуждалась в желании и созидании в его собственном понимании. Он каждый раз воспринимал как удачу, если в его руки попадала ценная вещь, если он становился обладателем чего-то для него достижимого, особенного по сниженным ценам. Просто он ненавидел начищенное до блеска потребление, циничные и бесцеремонные траты, то есть по его образу и понятию эрзац-жизнь, противоречившую его собственным представлениям. В общем, последние годы он прожил достаточно скромно, поддерживая равновесие между расходами и доходами, режимом экономии и потребностью занимать деньги, ориентируясь в основном на плавленые сырки и чай… Можно было представить себе, как он сидел тогда в своей крохотной кухне за столом, за спиной окно, через которое он любил снова и снова разглядывать большой задний двор и огромную грушу, которая летом стояла, нахохлившись, как птица, а осенью увешанная плодами, которые никого не привлекали и оставались на дереве до зимы, и превращалась в прозрачный высохший скелет, сучья которого тянулись к небу, открывая вид на расположенные напротив дома, из окон одного на него смотрела нагая девица, которая, видимо, только что вышла из ванной… Обвязав полотенце как тюрбан вокруг головы, она стояла у окна, видимо, поставив ногу на стул. Она разглядывала его, выставив свое юное, пропорционально сложенное, изящное и горячее тело, чтобы хотя на расстоянии он мог полюбоваться им в течение нескольких минут.

Он достаточно скромно жил в квартире старого полуразрушенного дома, принадлежавшего известному кельнскому спекулянту, который, как писали в газетах, болезненно цеплялся за доходные дома, буквально коллекционировал их, хотя не проявлял интереса к отдельному принадлежащему ему объекту, ни в коей мере не заботясь и о его, Левинсона, жилье. Так, дом и квартира ветшали и практически разваливались, что ему как съемщику давало повод протестовать против любого планируемого повышения арендной платы и даже добиваться ее снижения.

Впрочем, для этого ему пришлось осваивать искусственный язык понятий, также ставших составной частью его жизненного кредо: условие, предупреждение, крайний срок, претензия и жалоба, что опять-таки породило состояние душевной напряженности. Это также представляло собой одностороннюю конфронтацию, в которой принцип противной стороны по сути дела заключался лишь в том, чтобы скрыть свое имя, спрятавшись за адвокатскими конторами и пустыми юридическими фразами, а также за холодным нейтральным тоном, который лишь иногда отдавал цинизмом и сарказмом. Этот домовладелец из страха (перед кем? может быть, перед самим собой?) провел свою жизнь с пистолетом в руке и в хаотических условиях на укрепленном со всех сторон чердаке дома в Кельне, на территории искусственного сада, где, переусердствовав в своем спекулятивном рвении, как тогда писали в газете, а также погрязнув в своих грабительских и антисоциальных аферах, сделал четкий и логически оправданный шаг—собственноручно застрелился. Это также не имело отношения к сути вопроса, но для него, Левинсона, стало тогда