Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли - [38]

— А как, простите, вас по имени и по батюшке?

Старцев назвал себя.

— То-то признаю… Профессор Старцев?

Шамраченков повеселел и сразу проникся доверием.

— Тогда дело серьезное… А то, между нами, сами понимаете: приезжают, реквизируют — все, мол, от имени и по поручению ЧК. А где оно потом, что с ним? Теперь вижу: дело серьезное, научное. У нас в Славянске, прямо скажем, пустой номер, потому что городок заштатный, весь основан на лечении соляными водами и грязью. Сюда богачи только наезжали… до семнадцатого года, конечно. А вот в Изюме — обязательно. Уездный город, богатый. Тоже, конечно, грабленный-переграбленный, но матушка-Россия бездонная. Там и от графа Рибопьера кое-что осталось… Не слыхали? Неподалеку от Изюма, как раз напротив Святогорского монастыря…

— Монастырь-то богатый? — вскинулся Бушкин.

— Богатейший, — кивнул головой Шамраченков.

— Вот! Его бы хорошенько прощупать. В самую точку!

— Был, я говорю, богатейший… Щупали его. Много раз, милок, щупали, — замахал руками Шамраченков. — И татары приходили Изюмским шляхом — щупали. И Махно рейдом здесь пробегал. Тоже щупал. И не нашли ничего. Там все кельи — в меловых горах. И монах там такой убежденный, милок, что его хоть огнем жги, не скажет, где у них что… А меловые горы над Северским Донцом высокие, считай на сто сажен в высоту. И все изрыто ходами-пересеками, чистый лабиринт, считай.

— Так чего ж мы сидим здесь? — сказал Бушкин. — Открывай семафор, товарищ! И поехали! Я тебе там все найду, даже то, что татары не нашли!

Шамраченков звонко расхохотался:

— Это чего тебе, море, милок? Куда хочу, туда поворочу? Россия необъятная, тут и горы, и реки, и болота. А вот железного пути от нас в Изюм нету. — Он обернулся к Старцеву: — То есть не то что нету, а мосты взорваны! Это недалеко, товарищ профессор, всего сорок пять верст. Придется на таратайках. Лихие, скажу я вам, товарищи, стали леса. Кто там хозяин, ни я не знаю, ни в Изюмском ЧК. Так что придется вам взять свой пулемет да патронов побольше…

Только через день Шамраченков достал две брички. На одну из них поставили «льюис», превратив в «грозу степей» тачанку. Ехали восьмером: Шамраченков, Старцев, Гольдман, Михаленко, Бушкин и три бывалых красноармейца из охраны.

Почти до самого Святогорского монастыря местность была открытая, степная. На ходу продувало ветерком, и легкие июньские облачка иногда накрывали зонтиком, давая прохладу. Поля вокруг были полупустые, незасеянные. Еще даже и не начались леса, но эта запущенность вселяла чувство тревоги.

Шамраченков, прирожденный краевед, негромко рассказывал о геройском роде Рибопьеров, последний из которых, граф Василий Иванович, как раз напротив Святых гор владел именьицем в двадцать тысяч десятин земли, разводил рысистых и верховых лошадей и редких достоинств вильстермаршский рогатый скот.

— Чего ж мы на каких-то клячах едем? — возмутился Бушкин. — В самую точку было бы на графских.

— Отъездились графские, — усмехнулся Шамраченков. — Одни лошади, видишь, в красные войска подались, другие — в белые, а больше всего по крестьянским дворам. А у крестьянина какой лошади приказ? «Тяни, чтоб ты сдохла!»… Вот и повыдохли графские, больно уж нежного были происхождения… Ну и именьице тоже, в общем, разнесли. А изюмские ребята из ЧК кое-что недограбленное перехватили да припрятали. Шкатулочку там, то, се… Махно в Изюме был, тюрьму сжег, банк сжег, ЧК и милицию пожег, кого мог — перебил, а что припрятано, то осталось.

Показалась зубчатая полоска леса, а над ней как бы плыли сияющие купола и кресты церквей.

— Вот и Святые горы, — сказал Шамраченков. — За этим леском обрыв страшенный к Донцу — там и кельи и церкви до самой воды. Красота неописуемая среди белых скал. Другого такого монастыря по России не сыщешь.

— Странный ты чекист, — заметил Бушкин. — Монастырями гордишься.

— Так я чекист, видишь ты, российский, — сворачивая самокрутку и стараясь не просыпать самосад, ответил Шамраченков. — Российским и горжусь. Чай, люди руками делали. Наши люди.

— Вот через таких интернационал плохо получается, не в самую точку, — буркнул гальванер, но спорить не стал: они въезжали в Северский лес, который с перерывами тянулся широкой полосой вдоль Северского Донца до Чугуева и дальше, почти до самого Харькова.

Оставшиеся восемнадцать верст ехали молча. Бушкин держал пулемет наготове. На открытых пространствах вставали вдруг меловые, ослепительно сверкающие на солнце своими осыпями холмы. Кони тяжело тянули брички наверх по глубокой мельчайшей пыли. Мел скрипел на зубах. А когда брички катились под гору, столбы пыли вились облаками. И вскоре все стали похожи на мельников, проработавших весь день у ссыпных сусеков. Кони из карих стали белой масти, и даже ресницы их забелились.

Потом, в Изюме, отряхиваясь и радуясь, что дорога далась без происшествий, хохотали, поглядывая друг на друга.

— «Изюмский шлях в молоке искупает, а сыти не даст», — приговаривал Шамраченков, вытирая лицо расшитым носовичком.

Недаром они приехали в Изюм, недаром. Местные чекисты принесли резную, с восточным орнаментом, певучую шкатулочку. В ней находились ценности, которые они и не мечтали встретить в этих разоренных местах. Видно, покидая Северную Пальмиру и отбывая на юг, подальше от разорительных бунтов, хозяин шкатулки успел ухватить самое дорогое, что было в его московских и петербургских дворцах. В шкатулочке поверх всего лежала и визитная карточка. И так получалось, что ценности эти принадлежали брату изюмского графа Рибопьера Георгию Ивановичу, шталмейстеру и генералу. А под карточкой… Старцев с полчаса рассматривал недавней, начала века, перхинской работы брошь, состоящую из камеи, мастерски сделанной как бы единым неотрывным резцом по агату — женская головка с пышной прической, — и сложно смонтированного вокруг камеи овала. Овал этот состоял из трех витков золотой ленты, усыпанной несколькими сотнями бриллиантов самой разной величины и оттенков. И камни чередовались от крупных к мелким, и все это рождало переливы, такую игру, что, положив тяжелую брошь на ладонь и поворачивая ее в луче солнечного света, профессор глаз не мог оторвать.