Книга 3. Милосердие палача. Книга 4. Багровые ковыли - [36]

Но — обошлось. Обогнали они Шамраченкова и скрылись в меловой, все закрывающей пыли.

Глава десятая

«Эшелон» с тремя вагонами «под командованием» Старцева медленно двинулся по Харьковщине. Едва успели отъехать от столицы Украины верст тридцать, как застряли на стрелке под Мерефой, столь знакомой Старцеву. Шло большое движение составов с живой силой и военными грузами во всех возможных направлениях. Неразбериха стояла полная, потому что помимо южного (врангелевского) и польского (западного) фронтов всюду вспыхивали свои маленькие, но крайне болезненные фронтики.

По всей Украине метались сильные отряды батьки Махно. Неспокойно было на Тамбовщине, в Поволжье, в Сибири, где полыхали крестьянские восстания. На Кавказе шла борьба с сепаратистами, отрезавшими от Республики нефть. Ходуном ходила, как от землетрясения, вся потревоженная неслыханными социальными сдвигами Средняя Азия… И всюду нужны были войска, войска…

— Куда, станичник? — кричал красный казак, завидев земелю, когда где-то на забытом богом разъезде останавливались друг против друга два встречных эшелона.

— На панскую Польшу, мать-перемать, — отвечал земеля.

— А я в Бухару, слышь! С баями воевать, — тудыть-пере-тудыть, — отвечал красный казак, до того и знать не знавший о Бухаре.

Республика встала на дыбы и, казалось, перепутала все железные дороги, свила их из правильного узора в запутанный моток. Дорого, дорого давались России полгода керенской демократии, когда болтуны открыли ворота всех тюрем и выпустили ораторствовать самые разные уголовные группы и политические партии. Кровью отплевывалась Республика после краткого периода невиданной свободы. Все сцепились в затейливом клубке собачьей драки. Победить должен был самый сильный и самый толстокожий, самый нечувствительный к боли — вот и вся логика такой войны. А другой и не может быть.

Деятельный матрос Бушкин, обнажив маузер, побежал на станцию с требованием немедленно пропустить спецпоезд ЧК. Куда там! И начальник станции, и дежурный уже привыкли к ежедневным угрозам расстрелов. Кого только можно было, уже перестреляли, и убыль хоть одного дежурного могла остановить всю дорогу на очень долгое время. Это понимали все, и демонстрация оружия сводилась лишь к грозному помахиванию стволом.

Бушкин вернулся красный, клокочущий, но с маузером в деревянной кобуре.

— Ослы! Дубины старорежимные! Будь это поезд Реввоенсовета, они бы мне за пять минут очистили пути. Товарищ Троцкий никаких заминок не прощал. Главный калибр навести на домишко начальника станции, где там у него домочадцы попрятались. И — все. И — без разговора. Потому — Лев Революции… Не, мы таких дел не прощали!

— Чего ж тебя с такого хорошего поезда сняли? — съехидничал Михаленко. — Чего в наши теплушки заслали, родимый?

— На укрепление! — все еще грохотал Бушкин. — Для революционного примеру, чтоб вы тут не засосались в этом… в буржуазном болоте. Именно в точку!

Стали ждать, когда наконец перед их паровозом поднимется крыло семафора. Чтобы скоротать время, Гольдман расстелил на столе карту и долго, вздыхая, рассматривал ее. Потом жестом пригласил Старцева присоединиться к нему.

— Как вы думаете, профессор, что ищет Врангель в Северной Таврии, кроме, конечно, политических целей?

— Думаю… — Старцев, как не выучивший домашнее задание ученик, почесал затылок. — Думаю…

— По-моему, он сейчас думает о хлебе. У него в Крыму появилось слишком много едоков. А в Северной Таврии хлеба избыток, — объяснил Гольдман, вытирая влажные вывороченные губы. — Даже если барон уберется обратно, в Крым, то его набег даст ему и пищу, и кой-какой товар для продажи.

— Уголь, металл? — спросил Иван Платонович.

— Ну это еще вопрос, прорвется ли он в Донбасс и в Кривой Рог или нет. Скорее, что нет.

Помолчали. Сцепив замком на груди руки, Гольдман задумчиво вращал большие пальцы.

— Я вот думаю… — после длинной паузы заговорил он вновь. — Я вот все думаю. Ну если сам барон до этого не додумается, то должен же при нем состоять в советниках хоть какой-нибудь самый паршивенький местечковый еврей, чтобы подсказать. Вы спросите что? Это вовсе не военная тайна, раз мы до этого уже своим умом додумались. Не без моей подсказки, конечно. Я имею в виду золото, драгоценности. Если бы он начал реквизировать, то получил бы в три-четыре, может быть, в десять раз больше оружия, чем он получает сейчас, когда торгует одними старыми судами, сдавая их в металлолом… Нет-нет, мы должны спешить, пока до этого не додумался Врангель. Республике нужны средства, для того и создан Гохран.

— Спешить? — Из всей длинной речи Гольдмана Бушкин выделил только одно это слово. — Я ему сказал, что мы его расстреляем. Ну этого… начальника станции. А он сказал: «Стреляйте, если вы без этого не можете. Но ваш поезд все равно пока не сдвинется с места»…

— Он правильно сказал. Он понял, что имеет дело с интеллигентными людьми, которые не станут зря расходовать патроны. — Гольдман свернул карту, спрятал ее в шкафчик и обернулся к Бушкину: — Пойдемте! Попробуем зайти с другого конца.

Они перешли в соседний вагон, где в бочках стоял керосин — пламя и свет революции. Шлангом отсосали из наливного отверстия десятилитровый бидончик.