Книга 1. Изгнание - [17]

— Спасибо, Иван Павлович. Я ни минуты не сомневался в вас. — Деникин, встав, с чувством пожал руку бывшего начальника штаба, затем подошел, обнял Романовского за плечи, повел к окну и сказал, стараясь скрыть пафос и придать голосу уверенность и твердость: — Настало время выполнить мое решение, дорогой друг. Вчера здесь у меня был генерал Кутепов, весьма конфиденциально. Он извинялся. Я знаю об этом, ваше превосходительство.

— Знаете?.. Хм... Впрочем, все равно теперь. Он оставил рапорт. Извольте, взгляните.

По тому, как поспешно схватил Романовский бумагу, Деникин понял: тот ничего не знает, разговор с Кутеповым ему крайне интересен, следовательно все его фразы о суете, усмирении гордыни и прочем — сотрясение воздуха: генерал Романовский весьма болезненно расставался с должностью. Деникин улыбнулся своим мыслям и счел нужным подчеркнуть, что генерал Кутепов просил о строгой тайности документа, поэтому и он считает себя вправе напомнить о том же своему испытанному другу и соратнику, вовсе не желая его обидеть. Но Романовский не имел времени даже на обиды и как-то маловнимательно, не вдумываясь, пропустил слова Деникина. Позиция генерала Кутепова, командующего наиболее боеспособной частью Добровольческой армии, интересовала его более всего, даже более ошибок в русской орфографии, стиля и почерка бравого генерала, над которыми в другое время не преминул бы вдосталь поиздеваться.

— Прошу ознакомиться. — Деникин протянул Романовскому еще документ.

Кутепов доносил:

«Когда я прибыл в Севастополь, то на пристани офицер от генерала Слащева доложил, что за мной прислан вагон с паровозом и что генерал Слащев просит меня прибыть немедленно. Около 8 часов вечера я прибыл в Джанкой, где на платформе меня встретил генерал. После ужина я прошел в купе генерала Слащева, и там он мне очень длинно стал рассказывать о недовольстве в войсках его корпуса главнокомандующим и о том, что такое настроение царит среди всего населения, в духовенстве, на флоте и якобы даже среди чинов моего корпуса, что 23 марта решено собрать совещание из представителей духовенства, армии, флота и населения для обсуждения создавшегося положения и что, вероятно, это совещание обратится к генералу Деникину с просьбой о сдаче им командования. Затем он прибавил, что ввиду моего прибытия на территорию Крыма он полагает и мое участие в этом совещании. На это я ему ответил, что относительно настроений моего корпуса он ошибается. Участвовать в каких-либо совещаниях без разрешения главнокомандующего я не буду. И, придавая огромное значение всему тому, что он мне сказал, считаю необходимым обо всем этом немедленно доложить генералу Деникину. После этих слов я встал и ушел. Выйдя на платформу, я сел в поезд и приказал везти себя в Феодосию...»

Деникин, сев за стол, казалось безучастно катал в пальцах цветные карандаши, ждал, пока Романовский закончит чтение. И только еле слышно посапывал, не спуская внимательного, напряженного взгляда с лица Романовского и терпеливо ожидая его реакции.

— Пристав! — воскликнул, не сдержавшись, начальник штаба. — «Выйдя на платформу, сел в поезд» — господин Кутепов в своем духе! Полицейский пристав! — Романовский закинул назад голову, его пушистые волосы колыхнулись.

— Оставьте, Иван Павлович. Судя по рапорту, он отстаивал наши с вами интересы.

— Сомневаюсь. Трижды сомневаюсь! Генерал Слащев тоже телеграфировал просьбу вызвать его в Ставку для доклада, а затем высказал глубочайшее огорчение, что его не пускают к главнокомандующему. Ни одному слову их не верю! И вас заклинаю. Поймите, нас окружают интриганы!

— От меня это уже так далеко, уважаемый Иван Павлович. — Деникин снова встал, прошелся и сел за стол. — Я принял решение и вас призываю: отрешитесь и в делах и в мыслях и, поверьте, вы сразу, как и я, почувствуете громадное облегчение. Мы с вами уже совершили свое. Потомки разберутся по справедливости, Иван Павлович, и воздадут по справедливости: богу — богово, кесарю — кесарево...

Романовский с удивлением смотрел на главнокомандующего. Он всегда был уверен, что отлично знает его. Однако сегодняшний Деникин, довольный мудростью своих решений и бесконечно уповающий на справедливый суд истории, — не обычный прагматик, а беспочвенный идеалист, — казался ему сейчас пародией на самого себя. Романовский верой и правдой служил боевому генералу и трезвому политику. Они не виделись менее суток, и он не понимал, когда, где и почему произошла эта метаморфоза. Романовский давно знал, что верхушка армии и флота настроена против него, что его считают виновником новороссийской катастрофы, что открыто раздаются голоса, грозящие ему смертью. Он понимал и реальность угроз — теперь, когда высокая должность перестала охранять его. Он надеялся, что его сможет охранить авторитет главнокомандующего, но сейчас он понял, что обречен — раз и сам Деникин публично отказывается от него. Деникин, судя по всему, действительно принял твердое решение. Ему становились неинтересны собеседники — даже из числа самых близких — и их мнения: у него было свое собственное, отлитое в чеканную формулу, неколебимое. Он останется верен ему до конца. Как все слабые люди, Деникин был фантастически упрям, прямолинеен и самолюбив. Романовский знал по опыту: теперь лучше всего, как он говорил про себя, сесть за его рояль и сыграть с ним в четыре руки простейший этюд, раствориться в нем, забыть в нем себя, сделать вид, что ни тебя, ни твоих проблем просто не существует.