Ключи заветные от радости - [90]

Долго, до петушиных вскликов, беседовал с ними. Слушали меня с опущенными головами и вздохами.

На прощание сказал мне:

– Иди своею дорогой, батюшка! Не поминай нас лихом… Мы это… ну… одним словом… Ладно! Чего уж там говорить!..

Большой крест греха лежит на русском человеке…

Во время ночлега моего в одной избе был я самовидцем дикого мужицкого разгула. Пять человек красноармейцев вместе с хозяином – рыбаком Семеном и горбатым сыном его Петрухой глушили самогон. По совести говоря, мне бы уйти отсюда надо, но я остался. В русском разгуле всегда есть что-то грустное, несмотря на видимое безобразие его и содомство, и в разгуле этом чаще всего душа раскрывается… Почем знать, раздумывал я, может быть, понадоблюсь! Бывают же в жизни русского разгульника «смертные часы», когда он не знает, что со своею душою делать. В такие минуты ему утешитель надобен!

Красноармейцы – русские ржаные парни, широколицые да курносые. Когда трезвыми были они, то я любовался ими и думал: «Хлеб бы им сейчас молотить, снопы возить, по деревенскому хозяйству справляться…»

Слова у них жесткие, с выплевками, с матерщиной. Завидев меня в уголке, с каким-то злым харканьем спросили:

– Кто такой?

За меня ответил Семен: бродячий-де сапожник!

– А ну-ка почини мне сапоги! – сказал один из них.

Снял он исхоженные вдрызг сапожонки свои и мне в угол бросил.

– Уплачу! Не бойсь! – прибавил он.

Я сапоги чинить стал, а они к столу присаживаются. Бутылки вынимают. Стали и меня потчевать.

Пригубил я для видимости и сказал:

– Больше, ребята, не угощайте. Сердцем слаб!

Перепились эти молодцы самогону и стали похваляться геройством своим. Много всяких страшных былей они порассказали, но один рассказ потряс меня до смертного окоченения. Рассказывал его крикливым, с провизгом, голосом маленький мозглявый паренек с рыжими кочковатыми бровями.

– Это еще что! – начал он. – У нас дело почище было! Во снах такое не причудится! – При этом он подмигнул сидящему напротив парню с жирными, пропитанными пылью морщинами на широком волосатом лбу: – Помнишь, как самогоном причащали?

– Ты бы лучше помалкивал бы… – нахмурился другой.

– Не могу! Уж больно это у нас оглушительно получилось!..

– Не рассказывай!.. – хрипнул волосатый.

Расходившийся парень не захотел молчать:

– Дело недавно было. Приехали мы в одно большое село. Там церковь, но заколоченная. Священника, сказывали, на костре, как борова, опалили… а потом горящую головню в хайло ему запихали…

Да, пустая церковь-то… Слушайте дальше… Это только присказка…

Командиром нашим был Павел Никодимыч Вознесенский… Голова и краснобай! Когда-то в духовной семинарии обучался… На священника, видишь ли, пёр!.. Вот однажды, во время самого ненасытного пьянства нашего, поднимается Павел Вознесенский и во весь широкий голос свой объявляет:

– Товарищи! Хотите, штуку разыграю над деревенскими дураками? – а сам, это, по-волчьи зубы скалит, и огонь в глазах этакий у него… погибельный!..

– И для ча ты рассказываешь, туз бубновый? – опять перебил его волосатый, приходя в гневное волнение.

– Помалкивай!.. Так-с. Хотите, говорит, штуку разыграю?

Мы, конечно, спрашиваем:

– Каку таку штуку, Павел Никодимыч?

– А вот какую! – грохнул он по столу кулачищем. – Завтра обедню служить в церкви буду и народ причащать… самогоном!..

Мы, это, немножко побледнели и дрогнули, ну а потом, разошедши… все стало нипочем! Одним словом, «леригия опиум» и тому подобное… Чего уж там!.. Плевать с высокого дерева!..

На другой день, часиков это около десяти, один из наших в колокол ударил… Село-то ка-ак всколыхнется – звонят-де! Дивуются. Что такое?

Мы объявляем, что-де власть, идя навстречу народу, разрешила Бога и даже попа прислала… Пошло в народе ликование. Валом повалили в церковь… Плачут от радости… Иконы в церкви целуют, цветами их украшают… Пыль с них смахивают…

Павел Никодимыч в ризы облачился, все как есть, по чину… Хор собрали из знающих… Старый дьячок припер…

Обедня у нас идет такая, что все в церкви ревмя ревут…

Волосатый парень, все время бросавший на рассказчика гневные взгляды, вдруг не выдержал, задрожал, побледнел и надсадно крикнул:

– Замолчи, сволочь!..

Прокричав эти слова, он обессилел как-то, повалился на скамью и сразу же захрапел пьяным, всхлипывающим сном.

Наступило маленькое перетишье.

– Ну и что же, причастил? – косясь на спящего, шепотом спросил горбатый.

– Да, причастил…

Парень уж стал говорить тише и, видимо, с душевным смятением, стараясь побороть его лихостью глаз.

– Вот, это, причастивши-то… выходит Вознесенский говорить проповедь… Господи Иисусе!.. Что было-то!.. Стал он крыть по матушке и Господа, и Матерь Его, и всех святых… Я от страха и дрожи стоять не мог… Так и пригнуло меня к полу… А народ-то!.. Господи! Что с народом-то стало!..

Тут парень призакрыл глаза, съежился и несколько раз вытер со лба пот рукавом шинели. Лицо его задергалось, зубы застучали, и руки заходили ходуном…

– Ежели не можешь, то не рассказывай… – посоветовал рыбак, тоже не зная, куда девать себя от волнения.

– Нет, надо досказать! – заупрямился парень, приходя в полубезумный раж. – Не могу не досказать!.. На чем, это, я остановился? Да! Народ, это… Видали, как ураган крыши срывает да горы сокрушает?.. Так вот и народ!.. Ка-ак, это, бросился он на Вознесенского!.. Подмяли под себя да с хрипом, воем, ревом почали его сапогами, да кулаками, да подсвечниками по черепу, по груди да по всему хрусткому… до самого мозга, до внутренности… до кишок этих! Все иконы мозгами да кровью забрызгали!..