Ключи от дворца - [14]

— Хоть ты меня не обижай, Кузьмич, такими словами. Меня теперь всякому обидеть запросто. При советском законе еще мало-мало остерегались, а теперь…

— Ладно, старая, — примирительно проговорил Осташко. — За совет спасибо. Засиживаться здесь не буду. Ты вот что скажи, Танюшка за мою отлучку сюда не приходила?

— С месяц назад была, проведывала Алексея. Знамо дело, и про тебя расспрашивала… Ну, а теперь, понятно, боязно ей… Где она? У матери, кажись, где-то. Сейчас к соседу через улицу перейти — и то сперва трижды перекрестишься.

— Положим, твой Федор и без креста обходится. Гоняет велосипед без передыху…

— Мужику легче… — Серебрянчиха помолчала и тихо добавила: — А такому, что совесть потерял, и подавно…

Но Танюшка все-таки пришла, пришла в этот же день, будто почуяла, как нужно Игнату Кузьмичу чье-либо душевное участие.

Выждав сумерек, он уже совсем было собрался уходить, как вдруг раздался осторожный, вопрошающий стук в окно. Белевшее за стеклом, обрамленное шерстяным платком лицо показалось вначале незнакомым.

— Папа, да это ж я… Откройте! — услышал он голос невестки.

Таня вошла в комнату и обессиленно уткнулась ему в грудь.

— А я уж не думала вас и живым видеть… Чего ж вы… Чего ж вы один тут сидите?! — и обрадованно и горестно восклицала она.

— Ты вот чего, командирская женка, вздумала сюда заявиться? — тоже и растроганно и рассерженно упрекнул Игнат Кузьмич. — Светланка где? Как она?

— А что Светланка? В Моспино у бабки на руках… Вас зовет… Приведи, говорит, деда… Будто это легко…

— А Василий… когда писал?

— В августе два получила… Как догадываюсь, под Киевом был. А жив ли сейчас, нет — кто знает… Все наказывал, чтобы вас берегли.

Таня опустилась на стул, стала рассказывать. В Моспино немцев пока нет, заскочили только мотоциклисты, но не остановились, проехали на Ханжонково. А вот люди, пришедшие из Макеевки, из Харцызска, говорят, что там сразу расклеили объявления о регистрации коммунистов и уже начали хватать, загонять в лагеря, вывозить. Она же дала слово и Василию и Алексею, что его, отца, одного не оставит, хотела прийти еще вчера, да приболела, не смогла.

— А кто ж тебя размалевал?

Игнат Кузьмич давно хотел спросить об этом. На лице Танюшки виднелись полосы сажи или угольной пыли, в оно выглядело состарившимся, увядшим, некрасивым.

— Сама… Как все, так и я. Иначе сейчас не пройти.

Игнат Кузьмич размышлял. Моспино, конечно, тоже не было каким-то желанным спасительным убежищем, да и разве о нем он думал, когда торопил в Тихорецкой слесарей и спешил сюда со своим паровозом?! Но не получилось, не успел… И выходит, что сейчас не остается ничего другого, кроме как укрыться до поры до времени в Моспино. Там осмотрится, решит, что делать дальше…

— Надо идти, папа… Одевайтесь… Будем уходить… — встревоженно повторила Таня, а сама, изнеможенная дорогой, сонно клонилась на стуле. — Я вот только согреюсь.

— С тебя сейчас ходок, — с жалостью глядя на нее, покачал головой Игнат Кузьмич. — Лучше ложись и спи. Выйдем перед рассветом. Слышишь? А сейчас ну-ка в постель.

Не в силах противиться этому соблазну и распорядительному голосу свекра, Таня поплелась к кровати.

— Погоди, нитка с иголкой у тебя есть?

Не спрашивая, для чего они понадобились, Таня отвязала от кофточки и протянула накрученную на иголку нитку и не раздеваясь упала на матрац.

Игнат Кузьмич поплотней закрыл ставни и заново разжуравил потухшую было печку. Уголь в ящике был хороший, сухой, наверное, из тех штабелей, что насыпались в фонд обороны, да так и остались невывезенными. Огонь занялся хватко, сразу потеплело и стало светлей. Он снял пиджак, распорол на левом рукаве у плеча шов и начал приделывать потайной карман. До этого, пробираясь в Нагоровку, прятал партбилет за подкладкой своей обношенной, замасленной кепки, но сам понимал, что это ненадежно, по-мальчишески, и при встречном ветре придерживал рукой кепку. А он должен храниться так, чтобы всегда чувствовать его близко у сердца — самое вещественное и сокровенное, что напрочно связывало с множеством незабытых дорог, с сыновьями, с товарищами, с жизнью прожитой и жизнью будущей.

Тонкая иголка не держалась в загрубевших пальцах, то и дело выскальзывала, но он все же приноровился: густо и старательно клал стежок за стежком, распрямлял их, чтобы новый шов получился крепким.

А Таня спала беспокойно, изредка что-то сдавленно бормотала. И, вероятно, потому, что и во сне видела нечто такое же страшное, как и наяву, по пути сюда, она сквозь сон почти одновременно со свекром услышала визг тормозов, голоса во дворе, затем тягучее поскрипывание ступенек крыльца.

— Немцы! — вскочила и растерянно заметалась по комнате. — Пришли…

Таня увидела лежавший на коленях Игната Кузьмича партийный билет, еще испуганней вскрикнула:

— Ой, а это ж вы зачем? — И не успел он опомниться, остановить, удержать ее руку, как она схватила билет и кинула в огонь.

— Да… да ты что, рехнулась? — забывая о том, что его могут услышать там, на крыльце, гневно гаркнул Игнат Кузьмич и сунул руку в раскаленный пламенем зев печки, нащупал, успел вытащить едва не утраченное.