Ключ-город - [18]

Иногда, продравши сонные глаза, грозил Федору:

— Деловым людишкам не норови; ведомый ты, Федька, поноровщик.

Безобразов подъезжал к возку, успокаивал Звенигородского:

— Того, князь Василий Ондреевич, не опасайся, за деловыми людишками я сам пригляжу. Глаз у меня, ведомо тебе, острый.

И усмехаясь красными вурдалачьими губами, отъезжал.

Хвастался Безобразов не зря. Деловые люди серого иноходца и лягушиного цвета однорядку боярина видели часто. Ездил Безобразов с холопом Томилкой Копыто, дюжим и длинноруким. Подкрадывался боярин татем, высмотрев присевшего отдохнуть мужика, кивал холопу. Чертом подлетал Томилка к нерадивому, полосовал по чему попало тяжелой плетью с проволочными когтями. Боярин, упершись в бок кулаком, гоготал:

— Ого-го-го! Жги его, сироту, Томилка, вот так, да по рылу, по рылу!..

Перед праздником животворящего креста вернулся домой Елизар Хлебник. Пять недель пробыл он в Старицком уезде с сыном боярским Булгаком Битяговским: гнали в Смоленск обозы с камнем. Хлебник похудел, борода вытянулась, глаза смотрели жадно. Торопился урвать, где было можно, думал часто: «Такого дела сто лет жди — не дождешься, город ставить в кой веки государь надумает». В приказной избе пошушукался с дьяком Перьфирьевым, получил от Булгака Дюкарева деньги расплатиться в Старице с мужиками камнедельцами и кирпичниками, у воеводы выпросил стрельца для обережения казны в пути.

Заглянул Елизар и в Федорову хоромину. Сел на лавку, спросил, доволен ли нахлебник кормами, не в обиде ли на что.

— Что кирпич с Касплянского завода не везут, бога ради, Федор Савельич, прицеп не чини и князю не доводи. Охудали мужики, обесконели, не то кирпич возить — пашню взодрать нечем… — Про себя подумал: «Малым сироты откупились, по алтыну со двора, погнать бы с подводами в самое жниво — и по два бы дали».

Иконописное лицо у Елизара стало умильным. Федор удивился, с чего вздумал Хлебник юлить. Сказал:

— До непогоды кирпича хватит, а остальной по зимнему пути вывезут.

Елизар посидел еще, ушел сутулясь, нескладный, в засаленном зипуне.

Погостивши дома два дня, Хлебник укатил. Вечером Федор поднялся в светелку. Онтонида кинулась навстречу, припала, затряслась от плача. Сбросив рубаху, показывала тело, исполосованное багровыми рубцами:

— Опять немилосердно стегал…

Лежа рядом с Онтонидой, Федор смотрел в заплаканные Онтонидушкины глаза, говорил:

— Дома нет, чтобы хозяин женку не мучил — кто плеткой, кто вицами, будто младенца. И попы тому жестокосердию потворствуют.

Онтонида поднялась на локте:

— А как же мужу женку не бить? — Смотрела на любимого удивленными глазами, на ресницах еще дрожали слезинки. — Не того сердцем кручинюсь и плачу, что больно, а что немилый — постылый бьет. — Вскочила. — Охти мне, опять святых завесить забыла! — Вернулась. Смеялась, ласкаясь. — Был бы хозяин, погуляла бы по спине плетка, он богобоязный, не то что ты, латынщик коханый…

15

Крыштоф валялся на лавке в гостиной избе.

По оконной слюде ползли дождевые капли. Слышно было, как струйки воды, журча, стекали с тесовой крыши. Купец потянулся, зевнул, почесал нос. Скучно. Польские и немецкие купцы, закупив товар, разъехались еще до осенней распутицы. Осталось трое, черных как жуки, гречан. Греки все дни проводили на берегу, покрикивали на мужиков, смоливших струги, купцы торопились отплыть в Царьград с мехами, пока лед не сковал реку.

Давно были получены от ясновельможного пана Сапеги через купца Зомма пятьсот червонных. Два раза залучал Крыштоф на пирушку мастера Коня, Ондрея Дедевшина и нужных служилых людей, поил дорогими винами — фряжским и мальвазией. Служилые чмокали губами, хвалили Крыштофову хлеб-соль, упившись, засыпали на лавках. Дальше этого дело не двигалось. Только и узнал купец, что чертеж и роспись лежат в сундуке под замком в приказной избе. Приказную караулит стрелец. Бояре на чертеж не заглядывают, мастер тоже не заглядывает, чертеж и роспись известны ему на память. Конь слушал рассказы образованного, сведущего в науках купца. Когда же речь заходила о тайниках и башнях, отмалчивался или, улыбаясь голубыми глазами, говорил, что крепости, равной Смоленску, не будет во всей Европе.

Крыштоф поднялся, достал из шкатулки письмо Станислава Мациевского, домашнего секретаря ясновельможного пана Льва Сапеги. Сидел у оконца, перечытывал.

«Ведомо всем, сколько заботился славной памяти пан король Сигизмунд-Август, чтобы москаль, сей извечный враг короны польской, не преуспел бы в образовании и вооружении через приезжающих из христианских стран инженеров и мастеров, которые, переделывая его оружие и снаряды, строя каменные крепости, в сей варварской стране неизвестные, доставляли бы ему тем возможность нападать на христианство и порабощать соседние народы. Ныне, как явствует из вашего доношения ясновельможному пану канцлеру, москаль строит в Смоленске каменную крепость, сильнейшую не только в Московии, но и в Европе, от чего следует ожидать многие беды и трудности как в возвращении сего города к отчизне нашей, так и в том, что москаль, опираясь на столь грозные укрепления, может преградить доступ войскам наияснейшего пана короля внутрь Московии. Знанием всех предприятий москаля беды эти быть могут многократно уменьшены. Указываем вам всеми мерами разузнавать, как будет расположена крепость и все слабые места в ней и стремиться получить в свои руки план укреплений. Если бы можно было замедлить построение крепости, удалив для того инженера Коня, или другим способом тому воспрепятствовать, наияснейший пан король щедро бы вознаградил столь великую услугу».