Клятва Гарпократа - [5]

— Про брата и мальчишек — явная приписка на полях.

— Нет, на полупустом листе после первой главы. Слушай!

«Преодолеть пороги беззакония. В Хельмутовом семени на глубинном, ядерном уровне преодолены основные запреты всех религий. Дело не в том, что эти запреты неправедны и несправедливы — но лишь в том, что и нарушение, и следование должны быть свободным выбором, а не заложенной извне холодной схемой. И в том, что никакой грех не должен ломать живую жизнь».

— Странно звучит. Будто современный язык взламывает старую чопорную стилистику. Нет-нет, это не сам старший Фил, скорее его младшенький тезка постарался. В качестве упражнения в эсперанто.

— «Быть может, ненасытная вертская жажда до всего рутенского и привела к истощению Большой Земли. Я спрашиваю себя — не повлияло ли на систему и не приблизило ли конечную точку отсчета то, что мы расхищали и припрятывали некие духовные ценности? Хотя бы и те, о которых не подозревали сами рутенцы?

Да, возможно, мы и нарушили равновесие обоих миров навязчивостью своего существования. Но это было необходимо, чтобы в конечном счете попытаться воплотить — не прежнюю жизнь, но былую память. Ибо единый и властный алгоритм бытия человека, равно как и его созданий, что воспроизводится им в изделиях ремесла, творениях искусства — тех, что поглощают кровь или душу, молоко и семя — сей алгоритм вечен и неистребим. И несёт его лишь плоть рутенских потомков ба-нэсхин, кровь вестфольдских королей. Все прочие рутенцы оказались недолговечны и пали, как лист осенний. Лишь ба-нэсхин были в состоянии преодолеть полуторавековой порог, пережив как последнее поколение чистых, беспримесных рутенцев, так и их печальных отпрысков».

— Вот видишь, явно наш человек пишет, а не сторонний. Фил-старший даже в своих последних дневниках не скатывался до того, чтобы объявить Вертдом своей второй отчизной — тем более первой.

— «Воистину сказано: прах еси и в прах обратишься… Произошла холодная кремация большого мира, и не знаешь теперь, плакать из-за этого или гневаться».

— Когда это написано? — спрашивает Бельгард. — С этим несовпадением здешнего и тамошнего времен легко совсем запутаться.

— Филипп переселился на Поля еще до рождения Арма с Эли.

— Я не про основной текст. Кто его дополнял, скажи мне?

— Уж только не его тезки. Малыши в принципе неспособны на философствование. Вот послушай далее:

«Древние знали, что для повторения и обновления бытия нужна календарная жертва. Чтобы по-прежнему вращалось колесо. Тот, Кто своей всевечной жертвой выпрямил круг и тем вывел человечество из бессмысленного существования, обрек мир на истощение, конец и Суд, а его „владыку“ — на необходимость в единый миг и с великим риском преодолевать то, что должно было растянуться на века и тысячелетия: центробежную силу Колеса, что его притягивала и заставляла повторять урок.

Было ли в этом благо для человека? И наказание для Вселенной? Кровь Авеля несла проклятие земле куда более страшное, чем кровь Каина. Первая отравлена, вторая, предваряющая, всего лишь случайна и неуместна. Авель убил по доброй воле — пусть и кажущихся бессмысленными ручных скотов…»

— Да уж, больно это современно по мысли.

— Угм. «А теперь запомните. Насильственно пролитая кровь оскверняет и налагает проклятие. Добровольная, жертвенная — освящает и искупает. Это благословение. Кровь за кровь — отмщение, расплата, но и щедрый дар».

— Я подозреваю, что именно с того рутенское человечество время от времени инстинктивно устраивает себе кровавую баню, чтобы чрезмерно не расплодиться. Моровая популяция, — усмехается Бельгард.

— «И вот вам мой завет, любимые мои дети. Ищите кровь и давайте кровь. Там, где завоеватели и миссионеры древности не находили понятия о первородном грехе, там, где природа и человек заключили если не мир, то перемирие, — именно там вы отыщете свою вертдомскую и одновременно морскую кровь. Я полагаю, что на границе двух сред по-прежнему процветает морская раса — амфибийная, амбивалентная, живущая на суше, как в море: не строя дворцов, не нуждаясь в вещах, не сбиваясь в бессмысленную толпу».

— Вот это да. Сестренка, это ж никак и в самом деле Основатель Филипп.

Бельгарда выпрямляется и смотрит ему в глаза:

— Отец рассказывал, что прадедушка…прапра… Хельмут не один раз с ним говорил. И воплощался однажды. Значит, и писать мог.

Двое — юноша и девушка — поворачиваются друг к другу, оставив книгу в покое. И внезапно, как по наитию, оборачиваются к высокому окну.

И видят иное.

Окон в светлице три: одно, большое, в центре, два других, чуть поуже, по бокам.

Из среднего падает на по-прежнему раскинутые страницы фолианта серебристо-серый, по-зимнему холодный свет. Ветви нагих деревьев — чеканка по вороненой стали. Посреди них возвышаются руины — целый лес полуразрушенных готических соборов, чьи руки в мольбе вздымаются к небесам, чьи очи — розы из множества разноцветных стёкол — взирают на тусклый солнечный диск и на плечах которых лежит некая то ли пыль, то ли пепел. Но что самое странное и страшное — весь этот пейзаж находится почти на одном уровне с подоконником.

А из других окон по-прежнему глядит улыбчивое вертдомское лето.