Клятва Асклепия - [2]

Отлично. Она там. Этого парка уже лет семьдесят как нет. Очень хорошо. Пий сверился с мнемоническим маршрутом, предложенным консилиумом. На новой работе… только флирт. Но его стоит усилить. Сюда чаще. Не уклоняйтесь, мадам, мадемуазель, зачем вам на кухню? Что-нибудь вкусненькое соорудить для мужа? Прочь. Давайте-ка чаще в закусочные, особенно туда, где ваше любимое мороженое с черимойей, мороженое, остужающее сердце. Вам бы только этот период цветения перетерпеть, потом всё проще. Так, старые видео не пересматриваем, прочь. Может, хобби? Йога. Отлично. Нет. Не отлично. Тантрическая. Всё, чтобы нравиться ему, ему одному. Куда же вы опять сворачиваете, мадемуадам?

— Так. Похоже, вы сами не хотите отпускать его. Отпускать ваше общее.

Блондинка ёрзнула, моргнула и залюбовалась собственными жемчужными ногтями.

— А что, я не могу забыть, если не хочу? Я хочу… хотеть.

— Позвольте мне кое-что объяснить. Я. Не. Учу. Забывать. Для нормального современного человека забвение такая же невозможная роскошь, как многодетность, сон, полёты на Плутон и смерть. Я не учу забывать. Наш бессмертный мозг хранит всё уникальное. Очень хитрая у него фрактальная математика хранения. Он как город, растущий внутрь, в середину, вглубь, его узор всё узорчатее и мельче. Я могу помочь лишь обходить воспоминания. У каждого свой орнамент их, своя, так сказать, карта. Важно ходить безопасными улицами.

— Это слишком сложно для меня. Вот если б таблеточка!

Однако через час она ушла куда более весёлая, лёгкая, будто сбросив лет сто, воистину сбросив — годы его мужа, жившие среди её лет, точно лейкоциты среди эритроцитов. Она, конечно, научится обходить его и обходиться без него. Но следующий точно так же наполнит собою её всю. Агница. Плотоядная овечка. Кудряшки трепетали на ветру херувимским оперением.

Часам к трём утра небо на востоке заголубело, ветер шёпотом вторил симфонии запахов: влажные птицы из парка, влюблённые с улиц, остатки вчерашнего дождя из водостоков, подсохшая кровь осьминога из остерии. Пий расплатился, перешёл, расслабленно внимая тающему в воздухе следу Пруденции, на соседнюю улицу, в кальянную, где его уже дожидался следующий больной.

Чернобородый потливый мужчина со скульптурными буграми мышц на торсе, явно недавно отращёнными, мрачно предъявил постановление суда — избегать дочь после попытки домогательств.

— А в чём я виноват? Она так изменила внешность! Эти их клубные коктейли… Была вылитая шлюшка из заведения! А я был пьян — вполне законно пьян, я дегустатор, я был только-только с работы, а у меня в постели вот это…

— Вы не могли не учуять близкородственное ДНК.

— Надышался же на работе! Афродизиаков всяких…

— И не прошли детоксикацию. В любом случае, халатность. Я склонен полагаться на решение суда.

— Да я что, спорю? Давайте, разводите нас, я и сам эту дуру больше знать не желаю!

Для вхождения в транс пригоден хоть прыжок воробья по отливу, хоть орнаментальный завиток на ручке кальяна. Мир полон знаков препинания.

— Роды были домашние? Вы взяли на руки дочь ещё скользкую, вторым после её матери?

— Да. Она была как лягушка. Фу! Вот бы всё забыть! И самого себя. Стать другим. Абсолютно другим. Не мной. Не человеком. Без «я» и всего, что к ему прилагается.

— Это смерть.

— Думаете? Было бы интересно попробовать.

Потом, на бамбуковой лавке в бамбуковом сквере — холёная курносая смуглянка, не желающая, на самом деле, ничего избегать из своей трёхсотлетней жизни, кроме последних десятилетий, проведённых в разнообразных душевных расстройствах, слово за слово, накрыла его ладонь своей и попыталась вплести пальцы в пальцы. Она цвела с острым, дурманящим ароматом, и одного этого хватило бы для диагноза.

— У вас есть ещё встречи позже? — проворковала она баском.

— Есть.

— И когда вы освободитесь?

— Часов в пять утра.

— Отлично…

— Простите, вы мне очень симпатичны, но клятва Асклепия не позволит.

— Ясно. Жаль. Я хотела позвать вас в Юрский парк. Вы видали, как терзает тираннозавр? Как спариваются диплодоки? Я бы хотела бы быть ихтиозаврихой — гибкой, стремительной.

— Этого наука пока предложить не в состоянии. При вызове вы что-то говорили об ажитированной депрессии, но у вас её никогда не регистрировали, и я сейчас, если честно, не наблюдаю признаков.

— Да. Её срок истёк. Она не помогла. Нет ли средств, м-м… Я хотела бы сменить…

— Это в гендерную поддержку. Я всего лишь психотерапевт.

— Нет. Не пол. Психическую ориентацию.

— И какую бы вы хотели?

— Умеренную такую шизофрению. С осязательными галлюцинациями.

— Будете рассказывать потом мне, как вас совращают инопланетяне.

— Непременно.

— Что ж… Только вы же понимаете, это услуга платная, а работать с такой ориентацией вы не сможете?

— Вы нормалист? Ещё как смогу!

Глянул в её профиль, доктор убедился: да, уровень на счету высокий. Работа — арома-дизайнер. Пожалуй, сдюжит.

— Хорошо. Гормон поступит вам через сутки, завтра в три тридцать. Встречи с психиатром — еженедельно.

— До встречи, душка. Когда стану ихтиозаврихой, укушу тебя из унитаза.

Пожалуй, права Пруденция: странные просьбы участились в последнее время. Очередной кризис, что поделаешь. Ещё в докторантуре Пий спорил со своими коллегами, фармакологами, о далёких перспективах человеческого существования. Когда наступит пресыщение? Через тысячу лет? Через миллион? Пий настаивал, что при рациональном управлении памятью, субъективная биография всегда будет поддерживаться в размере века плюс-минус десяток лет, века, размазываемого и растягиваемого по сколь угодно великим в физическим смысле временам. Человек, таким образом, сохраняет некие границы, но не доходит до конца. Коллеги же тогда повально увлекались разглагольствованиями профессора Йатаба о том, что утрата способности к забвению и смерти превратило общество в вяло булькающий ад, и что задача биохимии состоит в возвращении неотъемлемых свойств всего живого самому странному из живых существ. Споры кончились, когда Йатаб публично признал результаты своих экспериментов артефактами и напрочь исчез из научного мира. Да, управление памятью — вотчина психотерапевтов, а не лекарственников. Стоит ли рассказать об этом Пруденции?