Клянусь! - [29]

— Мне сдаётся, что в мире другого такого парламентария днём с огнём не сыскать, — хорошо знающий Запад, многие порядки в нём, Эдуард Лимонов озадаченно перебирал копии представлений, что прокуроры составили на меня. — По-моему, есть резон собрать и все остальные — и в книгу Гиннесса их. А вдруг и действительно вы рекордсмен?

— Времени нет. Да и знать надо, как это делать, с чего начинать. Найдётся, может быть, кто… Награда, гонорар пополам.

Вернидубова вскоре забрали в Киев на повышение — сперва областным прокурором, затем заместителем генерального прокурора Украины. Через пять лет он вернулся в Севастополь управляющим государственной налоговой инспекции города…

Однажды в моём доме раздался телефонный звонок:

— Здравствуйте, Александр Георгиевич, сколько лет, сколько зим? — донёсся до меня чей-то, уже где-то слышанный голос.

«Чей?» — лихорадочно пытался сообразить я, кого-то даже назвал.

— Нет, не угадаете, — и тот, кто был на другом конце провода, преставился: Иван Васильевич Вернидубов.

— Что-о-о? — воскликнул в удивлении я. — Вот это сюрприз! — Ну и, конечно, сразу же мысль: но он-то ведь больше не прокурор, налогом тоже ему меня не достать, нет налогового греха на мне — не бизнесмен. Закончился срок и моего депутатства, хотя вполне можно меня ковырнуть как председателя народного вече, которым снова переизбрали. И я спокойно спросил:

— И чего же вы ждёте теперь от меня?

— А ничего, Александр Георгиевич, действительно ничего. Разве только услышать о ваших регулярных поездках в Москву, бескорыстном, верой и правдой служении интересам России, союзе нашем с ней. Что, здоровы, всё как надо у вас?

— Нормально, — ответил я и невольно добавил: — Вашими молитвами, наверное.

— Вот именно… Кто же ещё знает, понимает вас лучше, чем мы? Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться?

— Нам? Встретиться?

— Посидеть, поговорить…

Я растерялся, ответил: — Да нормально…

— Тогда хоть сейчас могу машину за вами прислать.

— Спасибо, Иван Васильевич. Без нужды. Я ухожу на встречу с Пархоменко, с коммунистами. Закончится — и я сразу к вам. Вы же где-то там, рядом.

— Отлично, — согласился Иван Васильевич. — Даже лучше ещё: по окончании рабочего дня, без всяких помех.

Идиотская перестройка, бездумное попрание устоявшихся ценностей, повальная зараза предательства развели всех нас по разные стороны баррикад, поразбросали по всему белу свету, многих поиспоганили так, как и представить себе было нельзя. Но, так или иначе, оставались ещё и продолжают нас невольно скреплять некие глубинные неодолимые скрепы — русскость тысячелетняя наша, почти вековая советскость и даже уже миновавший, к счастью, первоначальный распад и развал — даже они за дюжину лет ничего не смогли с нами поделать, растворить, разложить. Словом, всё, всё это — наше общее российское, русское прошлое, настоящее, будущее, вдруг как бы опомнившись и воспряв, теперь взялись снова всех нас свести воедино. Свести и нацелить, настроить, организовать на утверждение новой победоносной тысячелетней России.

Встретил Вернидубов меня в своём кабинете. Протянул приветственно руку, улыбаясь, отметил:

— Хорошо выглядите. Помолодели. Так и дальше держать.

Но уж кто действительно помолодел, так это он сам: «прокурор» выглядел собранным, сбитым, даже надежней и крепче, чем при первой нашей встрече на комиссии в Верховном Совете пять лет назад. Лицо посвежело, подзагорело, щёки чуть налились, серо-голубые глаза вглядывались в меня внимательно и любопытно, похоже, пытаясь что-то понять во мне и без слов.

Пока мы вот так оценивали друг друга, обменивались приветствиями и любезностями, секретарша, до этого шнырявшая по кабинету туда-сюда, дала глазами хозяину знак, и тот предложил:

— Ну что, Александр Георгиевич, как положено на Руси, по чарочке. Нам с вами давно бы пора… Исправим сейчас. — И через потаённую дверь провёл меня в уютную небольшую камору, усадил за уставленный бутылками и яствами стол, уселся хозяином в кресле и сам.

— Что пьём? — перебирая бутылки, спросил Вернидубов. — Нашу русскую или… Вот, пожалуйста, немецкая, финская… можжевеловая, — приподнял он небольшой, витиеватой формы пузырь, — от макаронников…

— Нет, нашу, — отрубил тут же я, — лучше «столичную», да ещё бы прямо из первопрестольной.

— Ишь, губа не дура, чего захотел, — выдохнул из тугой молодцеватой груди «прокурор». — Может, ещё красной икорки, да сразу чтоб ложкою, — подначил легко, весело он. — Вы, как помнится, дальневосточник, с Приморья…

— Да, с Уссури… Уссуриец я — Дерсу Узала.

— Я даже по телику видел… Племянники ваши, братья да дядья — вся родня ваша и поныне все таёжные следопыты, охотники и тигроловы…

— Все — не все, но в каждом поколении обязательно кто-нибудь есть.

Разливая по рюмкам «столичную», Иван Васильевич с гордостью вспомнил, что и он сам что ни на есть — и родом, и духом, и норовом — натуральный русак. И предложил:

— С кем, с кем, а с вами, Александр Георгиевич, прежде всего давайте выпьем за нас, за русских, за русский народ.

— И за Россию, — вклинился я в его неожиданный, самый приятный для моих ушей тост. — Не за Союз, который в два счёта можно всегда развалить… Хватит и одного нам урока… А за Россию — единую и неделимую, за единый великий русский народ — стержень, основу, цемент вечной России. Сталин знал, за какой народ провозгласить на пиру победителей свой знаменитый исторический тост! — И вместе с поднятой рюмкой мне и самому захотелось подняться, встать во весь рост. И Ивану Васильевичу, конечно, хотелось. Но в тесной каморе, вдвоём, с глазу на глаз это, пожалуй, могло бы показаться слишком уж нарочитым и выспренним. И хоть и не встали, не приложили торжественно своих ладоней к сердцам, но вместе с русской, московской, «столичной», со словами, что вырвались вдруг из наших душ, прокатилась в груди, по горлу, по жилам, по нервам жгучая волна одного из самых глубинных в нас и победительных чувств.