Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - [2]

Вот так-то.

И тем не менее прогресс, заметные сдвиги во всех отношениях, есть чем гордиться, скажем прямо, папаше Додду, например, простодушному мужлану, ни разу не случалось в момент, когда в коробке его черепной силы зла исполняли сатанинским квинтетом "полет шмеля", задумываться, беспокоиться о том, как изделия ширпотреба уберечь снову, а субстанцию общественную, неосязаемую смолоду.

Вообще, заметить следует, разительное несходство близких родственников возбуждало и поддерживало к жизни угасающий интерес доброй дюжины отставных техничек, завхозов, работников бытового обслуживания и коммунального хозяйства, обыкновение имевших все дни свободные заслуженного отдыха вопреки своеволию азиатской погоды, континентального климата, всегда в теплых пальто и ботах, проводить на скамеечке под тополями напротив распахнутых и вечно незашторенных окон квартиры семейства Додд.

Ну, а нежные чувства, любовь, кою со всей очевидностью питали друг к другу длинноногая вертихвостка дочь и папаша, неуклюжий красноглазый увалень, уж не сомневайтесь, заставляла багровые бородавки старческих губ увлажняться слюной невиданно гадких предположений. Что ж, празднуй, ликуй, флаги развешивай фантазия убогая старых калош, в самом деле Валерия Николаевна Додд, вполне может статься, и не дочь Николая Петровича, но несходство характеров и несовпадение форм даже с бантом в петлице, даже с кумачом на шесте, все равно объяснить не удастся, ибо единственным претендентом на отцовство в этом случае оказывается родной брат Николая Петровича, близнец однояйцевый, такой же грузный и белолицый грубиян Додд. Конечно, течение времени, некоторые завихрения, смена темпа, зыбь повседневного мелководья и волны внезапных перемен безусловно, определенно играли пигментацией, вносили (не без этого) некоторую несимметричность в разводы морщин, шалили с волокнами сосудов, нитями тканей, дав посторонним людям после четвертого десятка шанс худо-бедно отличать одного от другого. В канун же ядреного, парного двадцатилетия, ну, разве отец, учитель природоведения Петр Захарович, или мама-домохозяйка, Анастасия Кузьминична еще могли, способны были определить, догадаться, которого ж из двух паршивцев поглотила, приняла в свою душную, пряную мглу под старыми таежными кедрами вечерняя темнота.

Могли, но, увы, Петр Захарович летом тридцать девятого (когда вроде бы выпускали) вышел посреди урока "Лесостепи Сибири" на минутку за дверь и, мысль свою недосказав, просто исчез, а мама Анастасия, еще раньше под железной пирамидой с латунным штырем вместо креста была забыта среди берез и кленов старого, а тогда главного южносибирского кладбища, ну, в общем, ничего не мешало озорникам летом шестьдесят второго поочереди ходить к Синявину логу, хозяйским промысловым свистом и зверя смущать, и птицу.

Да.

Но отнюдь не темноокое существо по имени Валера,

Валерия Караваева, что днем в отдельной комнате летом пустого дома охотников спала, либо солдатскими байками немца с французким литературным псевдонимом портила глазенки дивные, а ночью из лежебоки, чеховской героини превращалась в безумную и бесстыжую бестию, настоящее наказание, алым папиросы огоньком с ума сводившее дремучую, инсектами озвученную ночь.

Красивый, статный доцент, заманивший ее, бедную и доверчивую лаборантку, в романтическую экспедицию, оказался подлецом, заболел, задержался и вовсе не приехал, а второй, тоже ничего себе кобель, недели две улыбался асприрантке Любаше, прогулку подбивая совершить волшебную под синими звездами июньского меридиана, соблазнил, показал разок-другой дурочке Альфа-Центавру и Тау-Кита после чего, конечно, вспомнил о делах, о семье, собрал рюкзачок и был таков, свалил, оставив Любе, младшей научной Наташе и обманутой Валерии два ящика баночек, кои следовало к концу лета заполнить доверху (работая исключительно в резиновых перчатках) разнообразными, но одинаково омерзительными катышами, катышками звериного помета, дерьма, прости Господи, попросту говоря. Но, нет, определенно, перспектива пополнить коллекцию биологического института томского государственного новыми видами специфических сибирских ленточных, круглых, а может быть, если повезет, конечно, чем черт не шутит, и плоских, гадких немыслимо, просто отталкивающих паразитов, не улыбалась лаборантке Караваевой, не возбуждала и все тут воображение возможность егерю Додду существенно сократить объем санитарных работ, лишала рассудка и чувства меры возможность заставить его, семижильного, не разбирая дороги, идти в рассветом разведенном молоке тумана, спотыкаясь, скользя, оступаясь и даже роняя в траву свое легкое необыкновенно, воздушное тело, которое неспособны оказывались, тем не менее, нести чужие, непослушные, слабые ноги.

В ситуации этакой, кажется даже самые строгие моралисты, блюстители нравственности согласятся, конечно, акт добровольного обмена телогрейками между егерем Колей и навещавшим его в то лето необычайно часто охотоведом Васей иначе как братским, исполненым великого милосердия жестом и не назовешь.

Но, впрочем, к середине июля трезвый расчет и осторожность взяли верх над безоглядным гуманизмом, любовью к ближнему, незнающей границ, мрачноватая сосредоточенность вернулась к Василию Петровичу, козлиная похоть уступила место к упорному труду зовущим мыслям о том, как старый мотоцикл сменить на новый, полуподвал на Арочной в квартиру превратить с уютным теплым туалетом, о том, короче, как в люди выбиться, а не уподобиться окончательно скоту неразумному. В общем ясно, последние едва ли не полтора месяца пришлось легкомысленному КолеНиколаю отдуваться практически в одиночку.