Клуб маньяков - [85]

* * *

Однажды на лекции по марксистско-ленинской философии преподаватель спросил меня:

– Что видно в зеркале, в которое никто не смотрит?

Я смешался, чувствуя подвох, и преподаватель ответил сам:

– Ничего! И Монны Лизы не видно, и звезд не видно, пока на них не смотрят.

Меня этот факт поразил до глубины души. Я понимал, что предметы существуют вовсе не из-за того, что кто-то на них смотрит, или осязает, или обоняет или слышит. Я понимал, что они существуют сами по себе.

Но это их бессмысленное невидимое существование ужаснуло меня.

Представьте, луч солнца отражается от белоснежной кувшинки и уходит в голубое небо...

И представьте, что всего этого не существует в природе, лишенной человеческих глаз, лишенной зрения.

В природе, лишенной человека, лишенной чувств, лишенной отражающего разума, нет белоснежной кувшинки.

В ней даже нет некого водного растения с высокой отражающей способностью частей, существующих для привлечения летающих организмов, сами того не зная, участвующих в его репродукции...

В природе без человека нет белого и голубого.

В ней нет прохлады вечернего бриза, в ней нет неба.

В неосознанной природе бесчувственные фотоны отражаются и поглощаются бесчувственными атомами и молекулами.

В неосознанной природе бесчувственные ядра водорода сливаются в недрах никому не светящих звезд, сливаются в ходе термоядерной реакции в бесчувственные ядра гелия, выделяя при этом чудовищное количество энергии, которую никто не боится, и никто не использует...

В неосознанной природе есть только смерть. Только Смерть.

Танатос.

И я был частью этой безмозглой, этой ничего не чувствующей неживой природы, был частичкой Смерти, был, пока моего лба не коснулась рука Лейлы...

Глава 4. Я в гробу!? – Меня спас сам Ахурамвдза. – К океану.

Она оживила меня... Сначала мое зрение, а потом и мою боль. Океан боли. Такой огромный, что я не мог смотреть на женщину, с которой был так долго и так безбрежно счастлив. С ужасом я пялился на свою грудь, обезображенную ожогами – красными, фиолетовыми, черными, я смотрел на свои руки, исколотые и кровоточащие, я смотрел на пальцы ног, под ногтями которых торчали иголки, с ужасом я приходил к выводу, что жестоко изнасилован...

– Не-е-т!!! – закричал я протяжно. – Я не хочу жить! Верни меня обратно... Верни меня в Смерть!

– Хорошо... – тихо ответила Лейла, и тут же в ее руке появился шприц с сочащейся спокойствием иголкой.

Очнулся я в тесном ящике. Его несли люди.

Я в гробу!?

И ожил?

Не добили, пожалели пулю на контрольный выстрел? Или...

Или Харон решил похоронить меня заживо...

Да. Когда поднесут к могиле, он прикажет вскрыть ящик, прочитает, самодовольно улыбаясь, надгробную речь и закопает. Эдгар По, говорят, смертельно боялся быть заживо похороненным.

Люди, несшие ящик заговорили по-персидски.

Я в Иране?!

Дочь Харона увезла меня?

Зачем? Не наигралась с моим бедным телом?

Или, будучи садисткой, влюбилась? Влюбилась, потому что никого с таким удовольствием не мучила?

Да, наверное, так... Я – заложник садистки. И надо приноровляться. Чтобы выбраться, чтобы спастись.

Зачем выбираться? Зачем спасаться? Чтобы потом опять...

Нет, ты это будешь делать потому, что не можешь лежать, как связанный баран.

Ящик со мной вскрыли в вечерней пустыне. Человек, сделавший это, безмолвно вручил мне белуджские одежды – светло-серые хлопчатобумажные штаны и длинную рубаху – и уехал на синей «Тойете» с открытым кузовом по едва угадывающейся проселочной дороге.

Я остался один. К Богу взывать не хотелось. Переодевшись, я уселся на обочине и стал смотреть на горизонт. Когда солнце закатилось, и наступила тьма, я лег спать в теплый песок.

Утром меня разбудил холод. Разогревшись бегом, захотел есть. «Если тебе холодно и хочется есть, – бесстрастно подумал я, то ты жив. А это хорошо. Пока хорошо».

Когда я раздумывал, куда идти, вдалеке на западе восстало облако желтой пыли. Кто-то ехал ко мне.

Машина остановилась в пятидесяти метрах.

Из нее вышла дочь Харона.

Я бессильно опустился на песок, закрыл лицо ладонями и растворился во тьме. Некоторое время спустя на плечо легла женская рука.

Это была рука Лейлы. Я понял это, как только толика ее тепла вошла в меня.

Я вскочил, смотрел почти минуту.

Да это она! Это ее приязненная, заразительная улыбка!

...Мы обнялись и стояли так бесконечное время, стояли, пока души наши вновь не стали общими.

– Я думал, тебя нет... – сказал я, когда мы посмотрели друг на друга прежними глазами.

Взгляд Лейлы сделался укоризненным.

– Все мужчины такие. Стоит их от себя отпустить, так они сразу и думают, что никого, кроме них на свете нет.

– Какие слова! Откуда ты, пустынница, знаешь о мужчинах?

– Ты сам рассказывал! Не помнишь?

– Я все помню, но отделить явь от мечты я не в силах.

– Не в силах отделить явь от меня? – рассмеялась девушка.

– Да.

Мы вновь обнялись. На этот раз я чувствовал не только душу Лейлы, но и ее тело.

Затвердевшие соски.

Ласковые груди.

Нетерпеливый живот.

Вожделенные бедра.

* * *

– Расскажи, как все случилось, – спросил я потом.

– А с чего начать?

– С того самого момента, как меня ударили по голове в Чехелькуре.

– Ахмад-шах сказал мне, что тебя отвезли в пещеру, и в ней завалили...