Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду - [72]

Посередине огромного и круглого, как гигантский пирог, лица Большой Берты потерялись маленькие свинячьи глазки. Она объяснила, что ударила меня за то, что я своим поведением показала, какой дурой является ее младшая сестра. Я понятия не имела, кто ее сестра, но не собиралась упустить хороший шанс, который мне представился. Я сообщила Большой Берте, что всем и без моей помощи понятно, что ее сестра – полная дура, а сама Большая Берта – форменная корова.

Услышав, что я обратилась к ней кличкой, Большая Берта ударила меня еще раз, после чего я протаранила ее головой, одновременно молотя руками. В этот момент Лиша сидела на качелях на другой стороне площадки и потом рассказала мне, что со стороны казалось, словно у мельницы сорвало крылья и бросило в большую тушу Берты.

Берта двигалась медленно, но через некоторое время уверенно начала колотить меня по голове. Она была гораздо сильнее меня, и я была готова отступить, как инстинктивно подняла руки, схватила ее за воротник рубашки и сильно дернула. Все пуговицы на ее рубашке отлетели и упали на траву. В тот момент Берта запустила руки мне в волосы и начала трясти мою голову. Она была настолько увлечена этим занятием, что не сразу заметила, что ее лифчик открыт для обозрения всей школы. Когда она это, наконец, поняла, тут же бросила меня и быстро ретировалась в кафетерий.

После этой драки у меня под правым глазом появился огромный синяк. Мать послала одного из своих рабов в баре на рынок купить стейк на косточке, чтобы приложить к ушибу. Потом она обильно припудрила мой фингал тальком.

Бармен по имени Дитер вытирал след губной помады с пивного стакана с таким выражением лица, будто он о чем-то глубоко задумался. За ним высились полки, которые, словно хоры в церкви, были заставлены разноцветными и прозрачными бутылками. Я посмотрела на свое отражение в зеркале на стене. «Отец бы наверняка гордился таким глазом», – подумала я и слезла со стула.

В туалете бара я оторвала клочок туалетной бумаги и стерла с зеркала следы маминой помады. Было холодно, и я достала фен, чтобы высушить лицо и согреться. Я стояла перед зеркалом, закрыв глаза, и чувствовала, как горячий воздух развивает мои волосы и кровь пульсирует в моем «подбитом» глазе. Я почувствовала, что соскучилась по дому. Я приподнялась над раковиной, чтобы поближе посмотреть на синяк. Вокруг глаза была сине-черная припухлость, ее границы были зеленоватыми. Отец назвал бы такой синяк «запредельным фингалом».

Чуть позже я лежала на диване в самом темном уголке бара. Я так скучала по отцу, что мне казалось, что вот-вот его фигура материализуется из алкогольных паров и клубов дыма.

Мне показалось, его дух присел рядом со мной. Конечно, я не была настолько сумасшедшей, чтобы поверить в то, что отец действительно появился. Тем не менее мне было очень приятно видеть его сквозь полуопущенные ресницы.

– Ты должна быть осторожнее, – сказал он после долгого молчания и вытряс сигарету «Кэмел» из пачки. Стеклянная поверхность столика была чуть более прозрачной, чем его фигура. Я сказала, что очень по нему скучаю, на что он только пожал плечами. – Надо было больше бить левой рукой, тогда бы она не ударила тебя в глаз. Дай-ка взгляну, – он потрогал пальцем мой фингал. – Ааа, не волнуйся, заживет.

Подбитый глаз ныл. Мне захотелось вздремнуть. Я слушала его и чувствовала, как я устала.

Я «глотала» одну папку школьных материалов за другой, что не только вызвало недовольство Большой Берты, но и привело к тому, что директор вызвал мою мать и сказал ей, что хотел бы перевести меня в следующий класс.

Директора звали мистер Яниш, и все ученики называли его Янбо. Больше о директоре ничего не помню. В моей памяти он остался серой аморфной массой в светло-синем костюме-тройке с полосатым галстуком. Мать бросилась к нему, протягивая руку. Вместе с ней в кабинет директора вошел Гордон, который был одним из ее людей на побегушках – ему напитками платили за то, чтобы он развозил нас по «трем китам нашего существования», как выражалась мама, то есть в школу, бар и домой. Гордон под руку отвел мать от директора к креслу в углу.

Я вообще не понимала, зачем Гордон приперся на эту встречу. У него были белые женские руки. Все его лицо было покрыто прыщами и оспинами. Какой-то поэт, который написал фразу «карбункулы молодых людей», имел в виду наверняка Гордона.

В тот день на нем был мятый камуфляж и черные солдатские сапоги. Мистер Яниш спросил, в каких войсках служит Гордон, на что тот наклонил голову, словно стесняется, и соврал, что не может ответить на этот вопрос, потому что он касается национальной безопасности. Я совершенно точно знала, что Гордона освободили от армии и участия в войне в Корее за плоскостопие или какую-то другую ерунду. Военный камуфляж выглядел на нем вдвойне нелепо еще и потому, что у него была огромная задница, которую он пытался скрыть, нося рубашки навыпуск. Вид у Гордона был одновременно помпезный и нелепый, и я поморщилась, когда мать объяснила директору, что это ее шофер.

Мать села в кресло, и Гордон дал ей прикурить от бутановой зажигалки с полуметровым пламенем. Потом он засунул зажигалку в карман и, прислонившись задницей к подоконнику, открыл комикс, который с собой захватил. На обложке комикса был изображен худой и длинноносый фашист в монокле. Этот фашист тянул руки к блондинке в изорванной в клочья форме медсестры. Гордон погрузился в чтение комикса, и мне стало стыдно за то, что директор видит идиотскую картинку на обложке журнала.