Клуб любителей фантастики, 1959–1960 - [62]

Но дело не только во внешнем облике машины. То, что творится внутри конструкции, в ее технологическом нутре, также непривычно для летчика дозвуковых и даже звуковых скоростей. На смену «звуковому барьеру» пришел барьер «аэродинамического нагрева». Его преодоление дается с таким же трудом, как в свое время преодоление числа М[27], равного единице.

Предыдущему поколению авиационных технологов и не снилось, что в строительстве самолетов могут понадобиться материалы, сохраняющие прочность, вязкость, упругость в температурах, близких чуть ли не к рабочим условиям газовой турбины. От поверхности самолетной обшивки нагрев передается всей конструкции. Андрей уже на опыте знал, что такое кабина самолета, обшивка которого нагрета до семи-восьми сотен градусов. Холодильная установка, двойная обшивка, продувание полостной конструкции, летной одежды и шлема-скафандра не делают существование летчика сносным.

В отношении Андрея к ракетоплану никогда не исчезало уважение. Чаще всего это бывало уважение к норовистому коню, опасному, но благородному. Но иногда сюда примешивалось отчетливое ощущение взаимной неприязни. Неприязнь Андрея рождалась из хмурой затаенности «МАКа». Это случалось в те дни, когда Андрей чувствовал себя не в своей тарелке: был раздражен какими-либо служебными неприятностями, устал или попросту не выспался. Впрочем, это бывало редко. Чаще Андрей чувствовал к «МАКу» симпатию. Когда небо отражалось в толстых стеклах фонаря, они становились голубыми. И тогда казалось, что это обычно такое мрачное, с головы до пят выкрашенное в черно-черную краску чудовище смеется. Одними голубыми глазами, а все-таки смеется. Ракетоплан становился веселее. Ну, а веселое чудовище — это уже хорошо. С ним можно сговориться.

Уже перенеся было ногу в кабину, Андрей остановился и посмотрел поверх голов стоящих внизу людей. Какое невозможное противоречие между высотным одеянием Андрея и земными одеждами земных людей! Тело Андрея, туго обтянутое серебристой тканью, опутано трубками и проводами и увенчано огромной белой головой шлема. Но при этом сквозь толстое стекло лицо Андрея казалось несоответственно простым: лицо обыкновенного, земного человека.

На пусковой установке трижды вспыхнула яркая зеленая лампа. Эти короткие вспышки заменяли доклад: «Предполетный осмотр ракетоплана закончен». Это было последним земным, что дошло до Андрея. Он перенес в кабину вторую ногу. Техник застегнул все пряжки и карабины, подключил шланги и провода. Взгляд Андрея еще раз обежал приборы, контрольные лампы электросистемы. Андрей проверил свободу движений рук, ног, головы и захлопнул фонарь. Чтобы не возиться со шторками на высоте, когда начнет слепить солнце, тут же затянул оба боковых стекла. Получив разрешение на взлет, запустил двигатель. Убедившись в том, что все приборы показывают его Исправную работу, нажал рычаг, приводящий в действие аэродромную катапульту. Это было последним, что связывало «МАК» и его, Андрея — душу «МАКа», с Землей.

Оставшиеся на Земле увидели пламя, клубы дыма.

Бетонный потолок бункера завибрировал от гула «РД», легкая волна от сработавшего заряда пусковой катапульты прошла по стеклу, искривив все, на что смотрели сквозь него люди; вместо одной катапульты они увидели сразу десять, вместо одной синей стены далекого бора — десять стен. Потом люди выбежали из бункера и стали смотреть на стремительно вонзавшийся в небо столб дыма, сквозь который просвечивало желтое пламя.

Как ни старались конструкторы, им не удалось погасить действие пороховых ускорителей на пилота, чтобы при взлете на его долю не осталась все-таки труднопереносимая перегрузка. Тело Андрея давило на сиденье так, словно оно весило центнеры; стенки кровеносных сосудов мозга были, вероятно, на пределе прочности. А сердце тяжелым молотом било по диафрагме. «МАК» вонзался в пространство, как засасываемый абсолютным вакуумом. Белая стрелка высотомера отсчитывала сотни метров. Вслед ей солидно, деление за делением, двигалась большая стрелка тысяч.

На высоте ста километров аэродинамические рули стали бесполезны. Андрей включил реактивные насадки и вывел ракетоплан на прямую, переключил управление на автомат и, как всегда, обежал взглядом приборы по твердо заученному кругу. Каждый прибор отражал состояние эвена сложной цепи, державшей самолет в воздухе, сообщавшей ему движение, направлявшей его, связывавшей его с Землей. Это была цепь жизни. Звенья в ней были большие и маленькие, ясно видимые и совсем невидимые, но не было ни одного, без которого вся эта цепь не начала бы рваться, как гнилая веревка. Приборов на доске было меньше, чем в самом скоростном самолете еще пять-шесть лет назад, — электроника позволила снять с летчика заботу о многом; многое было автоматизировано — показания десятка приборов суммировались и сводились к одному сигналу. Но решающее значение этого одного сигнала при данных скоростях было таково, что невнимание к нему, опоздание реакции пилота на малую долю секунды могло означать катастрофу. В любое мгновение каждое звено в цепи жизни могло властно потребовать вмешательства Андрея.