Клуб любителей фантастики, 1959–1960 - [53]
Герта перестает всхлипывать, смотрит любопытными и осуждающими глазами. Какая нескромность! Герта не позволила бы себе такого. Керим кривится, как будто в рот ему попало горькое. Он презирает чувствительность.
А Юна все равно. Пусть слышит весь мир. Она гордится своей любовью, любовью спасает любимого, самым сильным средством, которое в ее распоряжении.
— Я люблю… если это может тебя утешить, — шепчет она.
Узловатые пальцы ложатся на ее пушистые волосы. На лице Далина грустная улыбка. Но глаза уже не тусклые, не безнадежные.
— И за прялкой ты будешь любить меня, Омфала?
Девушка не понимает. Она же не присутствовала при разговоре в кладовой. Впрочем, Далин спрашивает больше себя. Через сколько недель эта девушка, полюбившая руководителя большого дела, отвернется от бывшего руководителя?
— Всегда-всегда-всегда, — уверяет Юна. — Мы будем вместе всюду-всюду-всюду. Земля прекрасна: там есть море и чайки над морем. Мы посмотрим ее всю: пирамиды, полузасыпанные песком, перламутровый туман над Темзой, рубиновые звезды Кремля… И мы будем ловить рыбу на речках, смотреть, как пляшет поплавок на блестящей воде. Я буду рядом всюду-всюду-всюду…
Откуда она знает мечты Далина? Или у любви особое чутье?
Мир трясущимися руками надевает наушники. Только бы не слышать!
Почему так тихо говорят кибы? Бормочут что-то, не могут заглушить это воркованье. Мир включает репродуктор. Пусть орет! С ним же не считаются, и он не будет считаться. Все равно киб не слышно. Да что там творится на Уране?!
И вдруг спокойный и ясный голос Юны заполняет комнату. Не девушки Юны, а Юны-кибы, той, что на Уране.
— Ослепительно белые струи, синеватые искры, — рассказывает киба. — Что-то лопается и рвется, толкает и давит. Прошла маршрут до конца, достигла проектной глубины. Давление на пределе прочности. Поверхность электризуется. Металл-керамика течет. Что мне делать дальше? Для чего меня послали сюда?
И тут большая рука отодвигает смуглую головку Юны.
— Почему эта киба слышна лучше всех, Мир?
Мир отвечает с неохотой:
— Я хотел сохранить обертоны, записал голос на более высокой частоте, на порядок выше, чем другие.
— Значит, низкая частота глушится, Мир?
— Как слышите.
— Значит, низкая частота глушится, Мир? — повторяет Далин. — Но это понятно, пожалуй. Ионизированные газы, ионизированная оболочка, возбужденные атомы, свои токи, свое собственное поле. Что же у нас там работает на низких частотах? Приказы до киб доходят, луч включается постоянным током. Ах, вот что: поворотный механизм, на нем обычный мотор — пятьдесят герц. А ну-ка, Мир, составляй новый приказ: еще раз включить режущий луч, а вслед затем крутить поворотный механизм вручную, манипулятором.
13
Тебя не любят — не кричи,
Не жалуйся стихами.
Любовь за горло взял — молчи!
О солнце не сказать словами.
Все было, как в первый раз: в передатчик заложена кодированная лента, тикал метроном, пять взволнованных свидетелей лбами прижались к окну.
Приказ кибам отправился в 17 часов 46 минут.
Метроном тикал медленно и зловеще. Миру не хотелось дышать. Горло сдавило от волнения.
К концу третьей минуты Миру почудилось, что на огромном зеленом диске появилась голубоватая ниточка.
Он не поверил своим глазам. Закрыл веки, опять открыл. Есть или нет? Есть! И вот вторая, вот и третья — на экваторе.
— Лава, — сказал Далин хрипло.
Где-то в глубине, под тысячекилометровой толщей атмосферы, уже текли огненные реки. Но сквозь зеленую муть метана пробивались только слабенькие лучи.
— Чем хороша наука? — сказал Далин счастливым голосом. — Тут можно ошибаться сто раз, но сто первая удача зачеркивает все ошибки. Никогда не падайте духом, ребята. Делайте вторую, третью, четвертую, пятую попытки…
Как будто это не он в глухом отчаянии сидел тут два часа назад.
Они стояли и смотрели.
Это не было похоже на взрыв, не похоже даже на замедленную съемку. Глаз не замечал движения. Но пока осмотришь огромный шар — пятнадцать градусов в поперечнике, какие-то изменения произошли. Голубые нитки стали, как шнурки. Синие и оранжевые искры заиграли на шнурках — это загорелись метан и водород в атмосфере. Шнурки еще толще — превратились в пояски. На поясках тучи — черными крапинками. Пояски все шире — они желтеют, потом краснеют. И вот Уран разрезан на ломти, а каждый ломоть — пополам. Сквозь зеленую корку просвечивает нутро — красное, как и полагается арбузу.
Ломти раздвигаются, просветы между ними все шире. Кипят и горят газы. Ломти раздвинулись. Теперь они висят на черном небе независимо друг от друга. На углах — блестящие капли. Поле тяготения у каждого осколка теперь самостоятельное. Углы и грани стали высоченными хребтами и пиками. А пики эти состоят из пластичной горячей магмы, конечно, они сползают, рушатся. Но только засмотришься на эти капли, уже на Ариэле другая расцветка — как на сцене, когда зажгут другие прожекторы. Залюбовался Ариэлем, а на Уране — на бывшем Уране— ломти расставлены еще шире, острые углы округлились, огня стало больше, зеленого тумана меньше…
Позже Мир много раз пытался в стихах и в беседах описать эту цветовую симфонию, пляску торжества, удовлетворенной гордости, сознания своего могущества. И не мог. Вот почему в эпиграфе этой главы стоят слова:
