Клуб грязных девчонок - [104]

За три месяца, что мы были вместе, я полюбила Амаури.

Окно спальни было открыто, и бесподобный, напоенный росой бостонский утренний воздух овевал наши разгоряченные соленые тела. Впервые в жизни я чувствовала себя по-настоящему свободной. И счастливой. Вечером, перед тем как заснуть, он посмотрел на меня и робко спросил:

– Ты не послушаешь, что я написал?

Это оказался небольшой рассказ в стиле Гарсиа Маркеса. Я не находила слов от изумления. Моего испанского не хватало даже на письмо домой. Но общение с Амаури помогло подтянуть язык. Парень умел писать. Умел, хотя и продавал наркотики. В его словах звучала музыка. Меренга. Но только не пуэрто-риканская, которую я научилась отличать от доминиканской. Доминиканская меренга приводит в волнение. А пуэрто-риканская? Нет.

Sucias считают, что я спятила. По их мнению, в таком смазливом парне, с такими длинными ресницами, который ходит вразвалочку, пахнет «Си-кей-уан», пользуется дешевым пейджером, носит одинаково небрежно туфли с кружевами и без, едва плетется за рулем по Сентр-стрит, где знает всех мыслимых и немыслимых типов – черт! – в таком пареньке ничего хорошего нет. Не может быть. Так полагают не только sucias. Все деловые латиноамериканцы усмехаются, когда замечают, как мы рука об руку входим в магазин. И подобные Амаури тоже решили, что он свихнулся – связался с образованной, самостоятельной женщиной.

– Я люблю тебя, – пробормотала я. Амаури потянулся и поцеловал меня в веко.

– Я тоже тебя люблю.

– Не ходи сегодня в школу. Оставайся со мной. Поиграем.

– Было бы здорово. Но извини, не могу. – Он вылез из-под одеяла, и я уставилась на его соблазнительную спину – Амаури был крепок, развит, силен.

– Пойду в ванную, – объявил он по-английски. – Давай со мной, Mami.

– Поваляюсь еще несколько минут, – сонно ответила я. – Хочу спать.

– О'кей, – согласился Амаури.

Наверху полилась вода, и я утонула в счастье.

Я не собиралась влюбляться в торговца наркотиками Амаури Пиментела. Так вышло сгоряча, потому что я рассталась со своим техасским головастиком-ковбоем. И внезапно поняла, что таращусь на моргающий зеленый курсор компьютера, не в силах вымучить из себя ни одного нормального предложения, ибо в голове был сплошной Амаури. А потом ко мне подвалил Иован со своими болтающимися кудряшками, и я не проявила к нему интереса. Меня не интересовал ни он, ни Эд и никто другой.

Я постоянно видела, как трогательно Амаури складывает одежду своими огрубевшими руками, видела круглый шрам на его плече от пули из проезжавшей машины, видела, как он плачет, когда слушает грустную песню. Как снимает с шеи разноцветные четки и зажимает в кулаке, словно увядший, поникший цветок. Как крестится ими и целует, склоняясь в молитве, когда просит удачи и безопасности на улице. Или здоровья и благополучия любимой матери. Que Dioslabendiga, говорит он. Благослови ее Господь.

Амаури неизменно поражает меня. Считает в уме так, как я не умею даже на бумаге. В нем больше здравого смысла, чем когда-либо было во мне, и он не стесняется сказать, если я поступаю нелогично. Амаури читает, когда я смотрю телевизор, и говорит, что жизнь слишком коротка, чтобы пялиться в «дурацкий ящик». Теперь я хочу только одного – быстрее забить свою колонку и бежать домой, потому что через несколько часов в дверь позвонит Амаури и приоткроет передо мной самую красивую и вызывающую загадку мира. Мне нравится, как он двигается в постели, нравится сила его рук и бесстрашие экспериментов. Ему никогда не кажется, что я дурно пахну, даже если так оно и есть. Его не волнует, что я не побрилась. И он не считает меня толстой.

Я все еще по нескольку раз в день звоню Эду и вешаю трубку. А он звонит мне и говорит, что у него определитель и, если я не перестану его доставать, он заблокирует на своем аппарате мой номер, тогда я больше не дозвонюсь ему. Я отнюдь не горжусь своим поведением, но так ненавижу этого человека, что готова задушить голыми руками.

Амаури вернулся из ванной и надел боксеры, свободные джинсы, майку, поверх нее рубашку с пуговицами до пояса, четки, ботинки и солнечные очки. Надушился. Мужской аромат. Хлопнул меня по плечу, вырывая из дремы.

– Ну, я пошел. – Поцеловал в щеку. Я прижалась к нему и привычно пощипала губами его шею.

– Вернешься?

– Сразу после занятий. Что-нибудь купить?

– Овсяную муку. – Я много ела, но впервые, испытывая счастье в любви, не прибавляла в весе. Амаури посоветовал питаться чаще, но малыми порциями и пить больше воды. А если я забывала, сразу напоминал – подавал стакан воды и тост. Кто бы мог подумать?

Амаури занимается английским как вторым языком и испанской литературой в Муниципальном колледже Роксбери. Sucias не верят. Он умный. Но они не способны этого понять.

Формально Амаури живет неподалеку от меня с сестрой на Джамайка-плейн, но фактически на стороне Франклин-Парк-Сайд на Вашингтон-стрит.

Сестра обитает в задрипанном райончике по соседству, где все трехэтажки точь-в-точь похожи на дом, где живет она со своими родными: покосившиеся, потрескавшиеся, унылые, как все, кто в них поселился. Деревянные крылечки облуплены и покрыты граффити. Пустые жестянки и обертки от конфет словно произрастают из черной грязи во дворе. Вокруг несколько низкорослых кустиков, но не для красоты, а чтобы прятаться, если заявятся копы искать шпану. Амаури возил меня мимо, но я еще ни с кем не познакомилась.