Клуб деловых старух. Жизнь на пенсии только начинается - [23]

Можно включить слезливую мыльную оперу. Но мне такие вещи не помогают. Одна женщина рассказывала, что она просто ходила по темным улицам и плакала в голос. Особо-то никому и дела нет.

Вторая уезжала на конечную остановку трамвая. Там кольцо, за ним пустырь.

Но многие плачут дома. Громко и горестно. Ну и что, что слышат соседи. А куда деваться?

Наша дальняя родственница после инсульта особо-то не ходила. Все больше сидела. И тут умер муж. Она просто-напросто просила всех выйти, чтоб ей никто не мешал поголосить.

Кому-то, наоборот, нужно, чтоб кто-то рядом был.

Когда у меня начала сходить острота момента, а потребность плакать появлялась, я звонила, да и сейчас иногда так делаю, или кому-нибудь из подружек или родственников, в основном свахе, и прошусь поплакать. Наплачешься-наплачешься в трубку, легче станет, поговоришь о чем-то отвлеченном. Мне повезло, что есть такие люди.

Как бы дико это ни выглядело, это важно и для самой, и для близких. Кривая принятия неизбежности проходится у каждого по-разному. Но есть и большие общие моменты. Меня бросало от отрицания, торга и депрессии, как опавший лист по луже. Но тут нет смысла пытаться ускорить прохождение этих стадий.

Не обвинять саму себя в неадекватном, реактивном поведении и другим не позволять этого делать.

«Если искусственно подавить импульсы каждого этапа, то можно надолго (а иногда и навсегда!) застрять на каком-либо из них и так и не добраться до принятия и вхождения в новую жизнь. Даже вспышки агрессии периода гнева должны быть полностью прожиты, выплеснуты, реализованы. Лучше перебить всю посуду и прокричаться, чем, оставив эмоции в глубине души, так и не преодолеть острый период горя». Не знаю, чьи это слова, но я, когда посмотрела на себя со стороны, поняла, что вроде адекватно держусь. Тяжело, но держусь.

Конечно, мне очень помогали и мои друзья медики. Лечащий врач сказала, что первые три месяца нет смысла назначать хоть какое-то лечение. Все болит! Но эта боль в основном носит психогенный характер. Тут надо просто ждать. Отвлекаться. Занять себя. Легко сказать, когда вставать не хочется. Ночами не спишь. Нет, вру. Первые полгода, пока была на антидепрессантах, я спала. Понятно, что это был насильственный, искусственный сон. Но он был. Хоть физическое тело отдыхало. Все время снились кошмары. Но я на них старалась не фокусироваться и не запоминать.

* * *

В режиссерской работе есть свои особенности. На сцене нельзя изобразить чувства. Можно показать только действие. Как, например, показать шок? Был такой этюд. Война. Женщина в тылу стирает белье в корыте. Приносят похоронку. Она читает. Кладет ее в сторону и машинально продолжает стирать. Шок в высшей степени. До крика и слез дело еще не дошло.

Мы много лет сотрудничаем с Областной библиотекой для слепых. В конце прошлого года мы ставили с ними «Собаки в овраге» по повести Сергиенко. В день похорон моего мужа у них была генеральная репетиция, первый раз на настоящей сцене. Тотально незрячие люди должны были ходить по незнакомой высокой площадке без ограничителей в первый раз. Перенести было нельзя. Пропал бы многомесячный труд библиотеки, и это плохо сказалось бы на ее репутации и инвестициях. Через два часа после поминок дочь повезла меня к ним. Я несла ответственность за безопасность людей. А еще помнила про шок и надеялась, что по инерции смогу успеть нормально отработать. Так и вышло. Потом меня, конечно, освободили от всех занятий. И мы собирались возобновить их в марте, когда состояние стало более-менее стабильным. Но тут грянул карантин.

Как я провела ту репетицию, не помню. Дочь сидела в зале с капельками наготове. Не понадобились. Мне потом рассказали, что спектакль прошел хорошо.

Говорят, что до сорока дней человек еще как-то держится. И я торопилась свернуть все сильно зависящие от меня дела. Пока не развезло. Как показала практика, я правильно сделала.

* * *

Прошло девять дней. Я первый раз вышла на работу. До сих пор благодарна своим слушательницам из Клуба Деловых Старух за тот такт и ненавязчивое внимание, которым они меня встретили. Три человека. Кто десять лет назад, кто пять, кто пятнадцать испили горькую вдовью чашу. Выжили. Значит, и я выживу.

Они не говорили утешающих слов. Я раньше в чужом горе думала, что говорю умные, проникновенные вещи про то, что надо жить для детей, внуков, для себя, какого-то дела. Как оказывается, это все пусто, зря и мимо. Ни для кого и ни для чего ничего не хочется, не надо. И добрые слова не трогают и не доходят ни до сердца, ни до разума. Организм занят тем, чтоб сберечь свою физическую сущность. Просто стоишь, улыбаешься, вежливо благодаришь. Человек ведь от чистого сердца тебя жалеет.

А тут мы просто занялись обычной работой по плану урока. Я потом поняла, почему мне это было не в тягость и никак, почти никак, не отразилось ни на поведении, ни на самочувствии. Моя преподавательская деятельность ни с какой стороны не пересекалась с Гениным присутствием. И это было хорошей передышкой в горестном существовании.

* * *

Несколько лет назад я как-то смотрела интервью с Роксаной Бабаян, передача была посвящена памяти Державина. Они в студии были вместе с Ширвиндтом. У них ведь как у артистов, «Таточка (жена Александра Анатольевича), Рокочка». И вот Роксану ведущий спрашивает, как она переживает смерть мужа. А она говорит: «Никак. Он для меня не умер». Я еще тогда подумала: «Что за ерунду она говорит. Видно же, как она переживает. Как, успокаивая, прижимает ее руку Ширвиндт». Это называется просто: «Не суди, пока сам не попробовал». Теперь я ее поняла, что она имела в виду.