Клонированная любовь: Как две капли - [9]

Действительно, большего идиота трудно себе представить! Они там кувыркаются себе в удовольствие, а я, законный владелец квартиры, торчу у дверей, боясь позвонить и сказать: «Хватит, ребятки, на вторую пару опаздываете!»

А что, если я сейчас вот этим своим появлением, вторжением лишу ее счастья? Пусть даже не всего, а крупицы, мгновений? И ради чего? Ради утверждения моих заскорузлых удобств, прав на место под тусклым бобыльим солнцем? Стоят ли часы и даже сутки моего отжившего, эгоистического комфорта ослепительных мгновений ее наслаждения, яркого, полнокровного, головокружительного?

Старуха еще раз вышла из своей квартиры и еще более подозрительно окинула меня желтоватым оком. Смутившись и прикрываясь поднятым воротником, торопливо побежал вниз по лестнице. На улице вишневая жестянка на колесах по-прежнему пласталась на затоптанном снегу. В голове шевельнулась ерническая мысль: а может, мне насовсем уступить ей квартиру? А самому — в бомжи?

А что? Разве не будет эта моя собственность и так рано или поздно принадлежать ей? Ведь она — моя дочь, мне больше некому передать то, что довелось собрать, накопить, обустроить в этой жизни! Так что же я? Заедаю чужой век? Что толку от моей квартиры будет ей тридцатилетней или, тем более, сорокалетней, когда у нее у самой уже будут почти взрослые дети? И моменты ее счастья будут уже не столь упоительны и восторженны? Если я хочу ей добра, блага, то надо сейчас, пока чувства остры и свежи, мышцы упруги, а кровь — обжигающе горяча!

Я же, скот, еще и хочу ее за шкирку из этой купели юного и полнокровного восторга вышвыривать… Сам в свое время не смог и другим не даю…

Насупившись и постепенно замерзая, я принялся маршировать вдоль иномарки, размышляя о том, что же переживают другие отцы, когда знают, что их дочерей сейчас, вот в эту минуту, имеют чужие мужчины? И родная плоть перестает быть родной, в угаре наслаждения превращаясь в чуждое, женское, бабье? Или, может быть, на самом деле все не так? И счастье, пережитое с другим мужчиной, не вытравляет отца из души девушки, женщины? А я, подобно всем старым девам и холостякам, попросту придаю чрезмерно большое значение вопросам пола, половой жизни?

Кажется, в начале третьей лекции в окне наверху мелькнуло какое-то белое пятно. Я ускорил шаг, временами подпрыгивая и для подъема настроения, подобно киношному герою, подпевая: «Меньше надо пить, пить надо меньше!»

Они вышли минут через пятнадцать. Как бы вместе. Но в то же время по отдельности. Парень сразу юркнул к машине. Ирина шла за ним следом, но на полпути под прямым углом свернула ко мне:

— О Боже, ты же замерз! Что же ты не поднялся? — даже не виновато, скорее испуганно протянула ключ.

— Оставь себе! — буркнул я. — Может, еще пригодится.

Я не хотел этого говорить. Слова сами пришли на язык. Даже не пришли, а были вытолкнуты откуда-то из подсознания — протестующего, требовательного, ревнивого. Слова, наверное, очень жестокие. Я сам даже сначала не понял, на что намекал и намекал ли вообще. Но Ирина поняла. Резко отвернулась и почти бегом направилась к машине. «Ауди» фыркнул голубоватой струйкой выхлопных газов и, прессуя деликатными иностранными протекторами грязный снег, покатил мимо меня. Мне ничего не оставалось, кроме как проводить автомобиль взглядом.

В квартире на первый взгляд ничего не изменилось, но ощущение того, что здесь были живые люди, что здесь царила жизнь, а не мое одинокое прозябание, было явственным. Воздух стал словно чуть гуще, чувствовался запах духов, кажется, сама атмосфера еще хранила ее тепло, звуки ее речи, в воздухе еще витали вихри, порожденные ее движениями. И не только ее… Не только ее…

Были и более явственные «симптомы»: полдюжины пустых пивных бутылок под столом, обертка дорогой колбасы в мусорном ведре, там же — яркие фантики… Постель чересчур тщательно застлана; в тощей стопке белья в шкафу недосчитывалось одной простыни. Значит, ту, грязную, мятую, унесла. Чтобы я не видел?

Посреди стола — ее сотовый. Забыла? Оставила в залог? Или ни то, ни другое?..

Мобильник зазвонил ближе к вечеру. Как и в первый раз, по телефону голос ее звучал глуше и резче, чем обычно:

— Слушай, я там у тебя прибралась маленько, пыль протерла. Если хочешь, могу еще зайти. Постирать…

— Постирай, — с демонстративной индифферентностью принял я жест примирения. На самом деле, если уж тут порезвилась, то почему бы и не постирать?

Судя по всему, под стиркой она понимала возможность периодически запускать в ванной комнате мой допотопный стиральный агрегат и следом возникать на пороге моей «гостиной» в виде симпатичной фурии — слегка растрепанной, в простецкой маечке и минимизированном фартуке, декоративным лоскутком свисающем с пояса и совершенно не прикрывающем ее длинных стройных ног, мускулистоспортивное великолепие которых только подчеркивалось толстыми черными шерстяными рейтузами или, может, лосинами, как сейчас их называют. Больше на ней ничего не было — я имею в виду, из верхней одежды. Про нижнюю не знаю. Фигуряют тут всякие в эдаком виде, а потом удивляются, почему маньяки за ними по улицам начинают бегать! Причем возникает она каждый раз в дверном проеме не просто так, а с очередной тирадой: