Клодина замужем - [32]

Я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не броситься к ней; кроме того, на расстоянии я лучше её вижу и не могу ею не любоваться. Своей поруганной страсти на подмогу она бросается вооружившись до зубов: тут и несравненная грациозность, и нежнейший голос; она мне призналась: «Ты не первая», потому что в данном случае откровенность эффективнее лжи; могу поклясться: её искренность – результат тонкого расчёта… но она меня любит!

Я мечтаю о ней прямо в её присутствии и никак не могу на неё наглядеться. Привычное покачивание головой – вот она, всегдашняя Рези, полуобнажённая, за туалетом… Я вздрагиваю; было бы разумно больше не видеть её во время одевания…

Она устаёт от моего молчания и всматривается в темноту, пытаясь поймать мой взгляд.

– Рези… – с трудом выговариваю я, – вы не возражаете, если… мы сегодня от всего этого отдохнём, подождём до завтра, а там будет видно!.. Дело не в том, что вы меня рассердили. Рези. Я могла бы прийти ещё вчера и посмеялась бы или поругалась, если бы любила вас меньше… (Она держится начеку и при последних словах подаётся вперёд, дёрнув гладким подбородком с едва заметной вертикальной ямочкой.)…Я хочу спокойно обо всём подумать, Рези; вы не должны подчинять Меня себе, завораживать меня своими взглядами, упрямыми мечтами, своими жестами, которые создают впечатление, что Вы касаетесь меня, хоть и на расстоянии… Вы должны сесть вот здесь, рядом со мной, положить голову мне на колени, и ничего не надо говорить, не двигайтесь: малейшее движение – и я уйду…

Она садится у моих ног, со вздохом опускает голову мне на колени и охватывает меня руками за талию. Я не могу унять дрожь и непослушными пальцами расчёсываю её прекрасные локоны, от которых словно идёт свет. Рези не шевелится. Но от её затылка поднимается знакомый запах, я ощущаю жар, исходящий от её лихорадочно пылающих щёк, а в мои колени упираются её упругие груди… О, только бы она не двигалась! Если она увидит моё лицо и моё смущение…

Однако она не шевельнулась, а я и на этот раз ушла, так и не открыв ей своего смущения, столь близкого её волнению.

На улице было свежо, и я постаралась, насколько возможно, успокоиться. В подобных ситуациях нам помогает прийти в себя чувство «самоуважения», верно? Так вот: я чувствую себя полной идиоткой.

Бьюсь об заклад, что завсегдатаи, не пропускающие приёмных дней моего мужа, непременно должны были выходить сегодня от нас с мыслью: «А жена Рено становится любезнее. Она меняется к лучшему!»

Нет, дорогие мои, я не меняюсь, я ищу забвения. Не ради вас я нынче любезна, не из-за вас дрожат у меня руки и я беспрестанно роняю чашки! Не благодаря вам я предупредительна, как богиня юности Геба, о старик, посвятивший себя древнегреческим премудростям и русским крепким напиткам! И не вам, самонадеянный романист, мнящий себя социалистом, предназначена эта бессознательная улыбка, с которой я встретила ваше предложение навестить меня на дому (как платная маникюрша) и почитать мне Пьера Леру;[10] и не вам адресована сосредоточенность, дорогой андалузский скульптор, с какой я слежу за потоком испано-французских ругательств, которые вы обрушиваете на современное искусство; с ревнивым вниманием я ловила не только ваши эстетические аксиомы («Все талантливые люди вымерли два века назад тому»), но в то же время и смех Рези, затянутой в белый драп того же кремового оттенка, что и широкая крепдешиновая туника. Эй, андалузит! Должно быть, вам пришлось отказаться от надежды на моё преображение, когда я вам сказала: «Я видела картины Рубенса. – Ага! Ну и как? – Это просто требуха!» До чего невыразительным показалось вам в ту минуту слово «свинья» и как страстно вы желали моей смерти!

Однако я веду приличный образ жизни, от которого меня тошнит. Меня неудержимо тянет к Рези, я понимаю, что выгляжу смешно, что моё сопротивление тщетно – всё толкает меня к тому, чтобы покончить с этой мукой и испить чашу её прелести до последней капли. Но я тяну РЕЗИну, о тоскливая игра звуков! Я упираюсь и презираю себя за это.

Сегодня она снова ушла в окружении болтливых мужчин, которые много курили и пили, и женщин, немного опьяневших, попав с улицы в жарко натопленную гостиную… Всё время она находилась под неусыпным наблюдением мужа и вот ушла, и я не сказала ей: «Я люблю тебя… До завтра…» Ушла, злючка, гордячка, словно не сомневается во мне; несмотря на моё сопротивление, она уверена в себе, грозная и любящая…

Оставшись наконец с Рено одни, мы угрюмо поглядываем друг на друга, будто утомлённые победители на поле битвы. Он потягивается, отворяет окно и облокачивается на подоконник. Я пристраиваюсь рядом подышать ночной свежестью, сырым после дождя воздухом. Рено обнимает меня за плечи и отвлекает от мрачных мыслей; они беспорядочно разбегаются или мимо проносятся их обрывки, похожие на рваные облака.

Я бы хотела, чтобы Рено, который выше меня на полторы головы, стал ещё больше. Я мечтаю превратиться в дочку или жену Рено-великана, чтобы укрыться в сгибе его локтя, в пещере его кармана. Я спрячусь у него за ухом, и он понесёт меня через бескрайние равнины в дальние леса, и, пока бушует непогода, его волосы будут шуметь, словно сосны, у меня над головой.